Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

— Чего же вы молчите? — нетерпеливо сказал Бутов. — Мне это очень важно знать. От вашего ответа зависят наши дальнейшие отношения.

— А ежели я скажу, что у меня нет политических убеждений, то вы больше со мной не будете разговаривать? — спросил Степан, ухмыляясь в усы.

— Такого не может быть. У каждого должны быть убеждения, особенно у художника.

— А для чего они ему, убеждения? Знание анатомии и психологии для него, по-моему, важнее, — все с той же ухмылкой проговорил Степан.

Бутов даже остановился, внимательно взглянул на собеседника поверх очков своими близорукими глазами.

— Вы или смеетесь надо мной, или разыгрываете, — голос у него был раздраженный и картавил он еще больше.

Степан расхохотался.

— А ведь правда, вы перестали бы со мной разговаривать, скажи я вам, что убежденный монархист. Успокойтесь, наши с вами отношения к монархии совершенно одинаковы. Надеюсь, в этом мы с вами никогда не разойдемся.

— А в чем же можем разойтись? — спросил Бутов уже спокойным голосом.

— Но я не знаю ваших убеждений. По-моему, достаточно и того, что мы сходимся в главном, а прочее уже мелочь.

— Вы изумительный человек, Степан! Дайте я вас обниму! — воскликнул Бутов, снова останавливаясь.

В это время на набережной, как обычно в предвечерние часы, прогуливалось много отдыхающих, и они с удивлением оглядывались на двух странных субъектов, которые вдруг, казалось бы ни с того ни с сего, принялись обниматься...

Над портретом Элен Степан работал с увлечением. Уж очень понравилась ему эта непосредственная девушка с открытым русским лицом. Как не вязался весь ее внешний облик с тем, что она все время щебетала по-французски. Степану хотелось, чтобы она говорила с ним по-русски, но ей было весьма трудно изъясняться на языке родины. Она то и дело сбивалась и тут же переходила на французский. А Степан не понимал этого языка и, признаться, недолюбливал.

Элен появлялась в мастерской часов в десять утра, после уроков с Бутовым, и позировала часа два, а иногда и три. Обычно молчаливый и хмурый в обществе, при ней Степан прямо-таки преображался: болтал без умолку, рассказывал различные эпизоды из своей жизни. Элен охотно слушала его и задорно смеялась над каждой незначительной шуткой. Почти всякий раз она приносила с собой для него чашку ароматного кофе и мягкую булочку с долькой сливочного масла, и пока он все это не выпивал и не съедал прямо при ней, не садилась и не позволяла работать. Она знала, что он почти никогда не завтракает. По правде сказать, он не ходил бы и на обед, довольствуясь едой всухомятку, если бы не Бутов, который уводил его с собой в облюбованный ими ресторанчик. При этом, как только Бутов появлялся в дверях, Степан начинал недовольно ворчать, что ему мешают работать. Однако заботу со стороны Элен он воспринимал с умильной растроганностью и был весьма польщен ее вниманием.

Работа над портретом затягивалась. Не закончив как следует в мраморе, Степан принялся лепить головку Элен в глине, рассчитывая со временем отлить в гипсе. Элен не возражала, продолжая охотно позировать, лишь заметила, что мрамор все же лучше глины. Вот если бы он задумал ее портрет сделать из бронзы, тогда другое дело.

Степан усмехнулся.

— Даже для золотой скульптуры прежде делают оригинал из глины. Глина, милая Элен, классический материал.

— А мрамор? — возразила она.

— Мрамор я не очень люблю. Он требует много усилий, а в итоге получается вещь средней выразительности. Мрамор — материал, от которого скульптор всегда зависим. Вы когда-нибудь видели «Давида» Микеланджело?

— Нет, я никогда не была во Флоренции, — бойко ответила Элен.

— Так вот, он вынужден был, исходя из мраморной глыбы, изобразить Давида не в момент взмаха рукой, чтобы бросить камень в голову Голиафа, а всего лишь в момент подготовки к этому взмаху, отчего статуя получилась несколько статичной. Когда я смотрел на нее, у меня складывалось впечатление, что Давид вовсе не собирается бросать этот камень, а всего лишь угрожает им... Но Микеланджело умел выжимать из мрамора все, а это дается не каждому скульптору.

— Вы хотите сказать, что вам этого не дано? — смеясь, спросила Элен.

— Я рос в лесной глуши и с мрамором впервые столкнулся, когда приехал в Италию. Не удивительно, что я так и не привык к нему. С материалом надобно сжиться, лишь тогда он будет слушаться тебя...

Никогда и никому Степан не высказывал подобных откровений, а тут готов был рассуждать об этом до бесконечности.

Увлеченная его рассказами об искусстве, Элен изъявила желание попробовать свои силы в скульптуре. К. тому времени мраморный портрет ее был уже совсем готов — Элен, слегка приподняв голову, застыла с улыбкой на красивых полных губах. Степану казалось, что эту девушку, пышущую здоровьем и весельем, нельзя было изобразить иначе, как улыбающейся.

— А я могу что-нибудь сделать хотя бы из глины? — спросила она, когда сеансы с позированием закончились, и ей, по сути, незачем было приходить в мастерскую.

— Давайте попробуем, я охотно возьмусь вас учить. Идите найдите в саду сосновую шишку, с нее и начнем.

Элен вскоре вернулась с сосновой шишкой и положила ее перед Степаном на стол, сколоченный из плохо обструганных досок. Он взял из таза на полу кусок вязкой глины, помял его в руках, затем принялся быстрыми движениями пальцев придавать этому куску вид груши. Вскоре груша из глины с одного конца покрылась еле заметными чешуйками. Они возникали под ногтями скульптора как-то неожиданно, и по мере того как его пальцы продвигались к утолщенному концу, чешуйки становились все заметнее. У самого конца они встали почти торчком, сложившись в своеобразный круговой веер. Элен внимательно следила за движением пальцев Степана и ахнула от восхищения, когда он положил рядом с шишкой на столе точную ее копию из глины.

— Я так, пожалуй, никогда в жизни не смогу, — проговорила она неуверенно.

— Сможете, только не торопитесь и больше смотрите не на мою шишку, а на настоящую. По моей лишь проверяйте, правильно ли делаете, — сказал Степан, ободряя ее.

Но Элен было не суждено заниматься скульптурой. Этот первый урок стал и последним. Лидия Александровна уже давно выказывала недовольство затянувшейся работой над портретом. Ее, конечно, больше всего волновала не медлительность скульптора, а то, что дочь слишком часто бегает к нему в мастерскую и подолгу просиживает там. К тому же Элен давно следовало бы уехать в Марсель, где она училась в женском коллеже. Она задерживалась лишь из-за портрета. Как только Лидия Александровна узнала, что сеансы с позированием закончились, она приказала дочери незамедлительно собираться в дорогу...