Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

Вечерами к Степану часто захаживал Бутов. Они беседовали на различные, больше политические, темы. Бутов был высокообразованным человеком: окончил юридический факультет Петербургского университета, слушал, как он сам выражался, от эмигрантского безделья лекции в Берлинском университете. Он состоял членом Российской социал-демократической партии и примыкал к ее правому крылу. Иначе говоря, считал себя сторонником Мартова. В этих беседах, само собой разумеется, Степан оказывался всего-навсего пассивным слушателем. Однако, когда разговор касался обнищавшей российской деревни, он выказывал знаний больше, чем его образованный собеседник. Бутов деревню знал из своего западного далека, а Степан родился и вырос в ней.

Особенно увлекали Степана рассказы Бутова о мыслителях и революционных деятелях Запада и России, а полная удивительных приключений жизнь Михаила Бакунина привела его прямо-таки в восторг, и он зажегся непреодолимым желанием создать его скульптурный портрет. Но Бутов принялся горячо отговаривать Степана, посоветовав изваять образ мыслителя вообще, наподобие роденовского. Анархические идеи Бакунина сейчас большинство революционных деятелей не одобряют, поэтому, де, его, Степана, работа не будет иметь того общественного резонанса, который необходим любому великому произведению искусства.

Степан не мог не согласиться с ним.

Таким образом возникла мысль о создании «Философа». Сразу же после окончания портрета Элен Степан принялся за эскизы к нему. Их было много — почти каждый последующий день он работал над новым эскизом. Ни одна из прежде созданных им скульптур не принесла ему столько мучений. Но это были муки творчества и сомнения, без которых немыслимо ни одно истинное творение искусства. Над «Философом» он работал весь декабрь и часть января и был так увлечен, что даже не заметил, как приезжала на рождество Элен, сколько времени пробыла дома и когда уехала. Весьма возможно, что она даже заходила к нему в мастерскую, но он принимал ее за девушку-француженку, находящуюся в услужении у Лидии Александровны. Эта девушка по имени Бертиль вела нехитрое хозяйство Степана, стирала ему белье, покупала кое-какие продукты, приносила кипяток для чая. Бутова обычно он просто выгонял, если тот заходил в неурочное время. Только когда «Философ» был совсем готов и отлит в цементе, он попросил его высказать свое мнение.

— Я настолько восхищен, Степан Дмитриевич, что не нахожу слов, — произнес тот, прохаживаясь по его обширной мастерской и с разных сторон осматривая стоящее на столе изваяние. — Только жаль, напрасно вы уничтожили эскизы. Каждый из них явился бы замечательным произведением.

— Ну, об эскизах нечего толковать, — сказал Степан, махнув рукой.

Бутов попросил разрешения привести в нему поэта Альфреда Алисова, проживающего здесь, в Ницце.

— Он что, тоже эмигрант? — спросил Степан.

— Что-то в этом роде, — ответил Бутов неопределенно.

— Отчего же, пусть приходит, мы и ему покажем «Философа», — охотно согласился Степан.

За последнее время он ни разу не подправлял и не подбривал бороду, она у него разрослась по всему лицу, а на подбородке стала совсем длинной. Одетый в темный халат, подаренный Лидией Александровной, в черной шляпе, Степан был похож на бродячего монаха. В мастерской у него стоял страшный холод. Занятый сначала портретом Элен, а затем «Философом», он так и не собрался сложить плиту.

— А теперь уже не стоит, скоро будет тепло, — ответил он с усмешкой на замечание Бутова.

О том, что в Ницце обосновался новоявленный русский скульптор, понемногу узнавали проживающие здесь россияне — не столько от Бутова, сколько от Лидии Александровны, у которой было обширное знакомство, особенно в аристократических кругах. Первым из представителей высшего общества явился с визитом некий князь Голицын. Лидия Александровна постеснялась привести гостя к Степану в сарай и пригласила его самого к себе в гостиную, где и состоялось знакомство. Голицын сказал, что читал в газетах о работах Эрьзи, выставленных в Милане и Венеции. Кроме того, наслышан, что Степан когда-то писал иконы, и смог бы поручить ему солидный заказ для русского православного храма, строящегося в Ницце на его деньги. У Степана не было особого желания возвращаться к иконам, но в настоящее время он ощущал большое стеснение в средствах, к тому же Лидия Александровна, чьими милостями он здесь живет, настойчиво стала уговаривать его не отказываться от столь выгодного и почетного заказа, и он согласился, предварительно пообещав сделать эскизы на несколько икон.

В конце января стало известно, что в Ницце собираются организовать большую интернациональную выставку произведений живописи и скульптуры. Эту новость Степану принесли Бутов и Алисов, заглянувшие к нему как-то вечером. До этого Алисов уже побывал в мастерской раза два. Это был утонченный дворянский интеллигент, до мозга костей пропитанный культурой Запада. Степан диву давался, что могло быть с ним общего у Бутова. Видимо, их связывала общая участь эмигрантства. Правда, он не знал происхождения Бутова, но при всей его образованности и культурности в нем то и дело проглядывала русская мужиковатость. Скорее всего он происходил из духовного сословия.

Алисов понравился Степану тактичностью и беспристрастностью суждений. Он сразу предсказал, что его «Философ» будет иметь большой успех на выставке, и высказал это без тени зависти и неприязни. Увидев аскетические условия жизни скульптора, Алисов предложил безвозмездную денежную помощь, но Степан отказался, сославшись на то, что получил довольно выгодный заказ от князя Голицына.

Следует заметить, что в Ницце Степан жил куда лучше, чем в Милане. Конечно, у него не было тех удобств, которые, по понятиям Алисова, должны окружать каждого культурного человека: не было ванной, изысканного обеда из нескольких блюд, он не носил тонкого белья и не имел в своем распоряжении нескольких комнат. Но у него была просторная мастерская, которую он не променял бы на роскошную квартиру с мраморной ванной. Смена белья тоже имелась и регулярно приводилась в порядок заботливыми руками Бертиль. В неотапливаемой мастерской ему никогда не бывало холодно лежать на старом диване рядом с ней.

А началось все просто. Девушка хорошо говорила по-итальянски, как, впрочем, многие жители французской ривьеры. Как-то после отъезда Элен она пришла к Степану погоревать об отсутствующей подруге, тем более, что ему теперь тоже не с кем будет перемолвиться словом.

— А с тобой разве мне кто-нибудь запретит болтать?! — шутливо воскликнул он.

Бертиль потупила золотисто-карие глаза.

— Неужели синьор Стефан будет настолько любезен, что не побрезгует обществом простой девушки?..