Стефания Аучи - Львы Сицилии. Сага о Флорио

Давно нет Бена. Потеря, с которой трудно смириться.

И сейчас меня ждет самая тяжелая утрата.

Конечно, Джулия и Иньяцио есть и будут с ним, но роднее матери у него никого нет. Ему хочется вернуться назад. Он бы все отдал, лишь бы на мгновение снова очутиться в детстве, когда она убаюкивала его на руках.

Джузеппина, кажется, читает его мысли.

— Не оставляй меня одну, — просит она со страхом в голосе, тонком, как ниточка. И он целует ее в лоб и обнимает. Теперь он убаюкивает ее, шепчет ей на ухо то, чего раньше не мог сказать, прощает ей ее ошибки, которые — теперь он знает это — каждая мать неизбежно совершает.

Джузеппина гладит его лицо.

— Кто знает, что было бы, если б твой отец был жив. Если бы еще один ребенок родился, — говорит она.

Винченцо пожимает плечами. Неизвестно, отвечает он ей. Он почти не помнит Паоло.

Но она не слушает его. Смотрит вдаль, за изножье кровати.

— Он придет за мной, да. Господь знает, что я ношу внутри, все мои плохие мысли знает. Он простит меня.

— Конечно, Бог все знает. Не переживайте об этом, — пробует он ее успокоить.

Мать поворачивает голову. Ее лицо слегка розовеет.

— Кровинка моя, — бормочет.

Беспамятство накрывает ее волной, и она в ней тонет. Тело горячее — возможно, ее бросило в жар. Дыхание замедляется, становится едва ощутимым.

Он ложится подле нее, закрывает глаза.

Спустя несколько мгновений, когда их открывает, Джузеппины Саффьотти Флорио — его матери — больше нет.

Конец декабря, прошло несколько дней после Рождества 1865 года. Сквозь анфиладу комнат дома на виа Матерассаи проходит Иньяцио. Его ботинки в грязи и пыли. Блестящий пол отражает свет от безопасных газовых светильников, которые он недавно распорядился установить.

Он разговаривал с отцом о приобретении нового дома: эти маленькие и темные комнаты не соответствуют высокому положению их семьи. Винченцо тогда посмотрел на него снизу вверх — брови нахмурены, рука замерла над листом бумаги.

— Хорошо, ищи сам и скажи мне, когда найдешь.

Отец доверяет ему.

Однако Иньяцио по-прежнему его боится. Нет , поправляет он себя, открывая дверь небольшой материнской спальни. Это не страх. Это недоверие. Старая рана, которую дела и близкие отношения, выстроенные за долгие годы, не смогли залечить.

Они по-своему близки. Однако это не та духовная близость, что выражается в словах, нарушающих молчание. Они многозначительны, и они припасены для матери.

Он идет к ней, устроившейся в деревянном резном кресле с высеченным профилем льва. Она плетет кружево на валике, но вынуждена часто останавливаться. Зрение уже не такое хорошее, как раньше, глаза быстро устают. На ней очки в роговой оправе в форме полумесяца, но она часто снимает их, чтобы помассировать переносицу.

Иньяцио подходит, она протягивает ему руку.

— Садись сюда, — говорит ему и указывает на кресло перед столиком, усыпанным нитками и коклюшками.

Иньяцио молча наблюдает за тем, как материнские пальцы ловко перебирают суровые нити. Мать всегда была такая: сдержанная, молчаливая. Сильная.

— Я должен поговорить с вами, маман.

Джулия кивает. Закрепляет нить, поднимает голову. Ее некогда темные волосы подернуты сединой.

— Я слушаю тебя.

Ну вот. Сейчас, когда он здесь, с ней, он колеблется. Знает, что сказанного не воротишь, и не хочет ничего говорить, хочет отсрочить разговор, отдалить его насколько возможно.

Он никогда не был трусом. Если уж на что-то решается, то всегда действует безотлагательно.

— Мама, я познакомился в Клубе дам с девушкой. Она дальняя родственница князей ди Тригона, потомственная дворянка. Ее зовут Джованна. — Иньяцио делает паузу, его взгляд прикован к дорогому персидскому ковру, который отец недавно купил во Франции. Последние слова даются особенно тяжело: — Она могла бы стать мне женой.

Он сидит с опущенной головой еще несколько секунд. Когда снова поднимает ее, то встречается с блестящими и напряженными глазами матери.

— Ты уверен, сын мой?

Дело не в том, уверен я или нет , хотел бы ответить он, но вместо этого утвердительно кивает.

— Она прелестная девушка, порядочная. Из хорошей, благочестивой семьи, не очень богатой, но… у нее есть титул, и она принадлежит к высшему обществу. Ее мать — несчастная толстая дама, но сама она, когда ты ее увидишь, прелестна.

Джулия откладывает шитье.

— Я знаю ее. Это Джованна д’Ондес, верно?

— Да.

Джулия крепко хватает его за руки.

— Тогда я повторяю тебе еще раз, Иньяцио мой, потому что хочу, чтобы ты хорошо подумал. Потому что, позволь мне сказать тебе, я выбрала годы бесчестья, лишь бы всегда быть рядом с твоим отцом, и никогда об этом не пожалела, ни разу. — На ее ресницах блестят слезы, лицо кажется помолодевшим.

Она говорит так, будто знает о нас с ней, думает Иньяцио, и чувствует, как от стыда у него по коже пробегают мурашки.

— Если близкий человек для тебя — смысл жизни, ты все преодолеешь. Но если жить вместе с ним — обязанность или, хуже того, ты считаешь это своим долгом, тогда нет, ты не должен этого делать. Потому что будут дни, когда вы не поладите друг с другом, повздорите и возненавидите друг друга до смерти, и если ты ничего не чувствуешь здесь, — она дотрагивается до его груди, — и здесь, — касается его лба, — если вас ничего по-настоящему не связывает, вы никогда не обретете душевного покоя. И дело не во взаимном уважении и не в горячих поцелуях, а в чувствах, в уверенности, что всегда есть рука, которую можно держать в своей, лежа в одной кровати.

Иньяцио молчит, тяжело дышит, как после бега. Ощущает, как тяжелеет его тело, чувствует аромат роз и лаванды от платья матери. Мог ли он себе представить, что она будет с ним столь откровенна.

Джулия касается рукой его щеки.

— Ты уверен, что она — тот человек, который тебе нужен? Спрашиваю не потому, что ей предстоит стать хозяйкой всего этого, — поясняет Джулия, обводя рукой комнату, где они сидят. — А потому, что ей предстоит стать твоей женой.

Иньяцио опускает глаза.

— Она самый подходящий человек, если учитывать, как важно нам породниться с представителем дворянского рода.

— Да что же это такое! Почему ты относишься к браку как к коммерческому предприятию? Ты напоминаешь мне своего отца! — Джулия взрывается, встает. Ходит по комнате, уперев руки в бока. — Кстати, прежде чем прийти ко мне, ты разговаривал с отцом? Нет, я права?

— Нет.

— Слава Богу, а то могу себе представить, что бы он ответил. Ручаюсь, он немедля пошел бы к ее отцу, и сегодня мы бы уже праздновали обручение. — Она фыркает, смотрит на сына, тот отвечает ей холодным, непроницаемым взглядом. Джулия подходит, наклоняется к нему. — Прошу тебя быть честным сначала с самим собой и уж потом со мной. Я не говорю про счастье. Но хотя бы спокойно тебе с этой девушкой будет? Ведь нельзя жить в браке с одной, а сердцем и головой — с другой. Закончится тем, что мучиться будешь не только ты, но и еще два человека. Та, которую ты по-настоящему любишь, и та, которой придется жить с тобой.