Павел Загребельный - Шепот

Ярема молча глотал оскорбительные слова, адресованные ему самому, его стране (а была ли у него теперь его страна?), его снегу. В конце концов что там снег, когда речь 4идет о спасении собственной шкуры, когда хочется жить, хочется до рева в груди, до стона, до скуления! Ненавидел немца и в то Же время любил его, любил в нем свое спасение, свое существование. Солнце горело на крутых снегах, сверкало прозрачным золотом на дивных сосульках, свисавших до самой земли, подобно застывшим слезам доброго горного бога. Солнце отдавало свое тепло далеким долинам, где жили люди, а сюда посылало только неистовый блеск, только сияние, легкое и неуловимое, как золотое горение сказочных ледовых слез. Двое лежали, зарывшись в холодное сено, каждый сухой стебелек вщ на них.холодом, они пытались согреть свои гнезда дыханием, дрожали по-собачьи, ненавидели друг друга и не могли быть друг без друга.

Один был бессильный физически, неспособный без посторонней помощи сделать хотя бы шаг, а второй, здоровый и сильный, как тур, холодел от ужаса, когда думал, что было бы с ним, если бы рядом не было немца с его Европой, куда бы подался, где спрятался от неминуемой расплаты. Его живой, острый ум стал тупым и непослушным. Когда убивал пограничника, принудив перед тем куренцого и жандармов броситься на него, когда тащил штабсарцта через границу, умело запутывая следы и отыскивая такие тропы, которые не снились даже черту, руководствовался инстинктом дикого зверя, делал все, что зависело от него, что мог сделать только он. Теперь лежал, исчерпанный до предела.

Внизу была долина, где жили люди, враждебные им обоим люди (и будут теперь враждебными везде, пока не доберутся они до Германии, к американцам). Спускаться в долину немец не торопился из-за изболевшейся, простреленной неистовым пограничником ноги, а Ярема - просто от страха перед людьми. Пусть в Германии (если они туда доберутся, а это звучит как обещание царствия небесного!) его защитит доктор Кемпер, но кто защитит их обоих в Словакии, в стране, где господствуют ненавистные коммунисты? Ночью Ярема вертелся в холодном сене, слышались ему чьи-то голоса, холодными глазами смотрели на него причудливые ледяные сталактиты, ужас пронимал до костей. Ярема удивлялся немцу, который спал или дремал, видимо обессиленный потерей крови, а утром был на диво спокойный и даже пожаловался на прилив аппетита, который нечем было удовлетворить, так как был у них единственный черный сухарь на двоих, и они не знали, получат ли возможность в ближайшие дни пополнить свои запасы.

Днем, прячась за деревьями, Ярема выходил на вершины гор и смотрел в долины. Видел далекие поселения, старался почувствовать запах спокойных дымов над жилищами, наблюдал за движением на дорогах. Штабсарцт велел ему разведать, как лучше спуститься с гор, чтобы попасть в словацкий городок.

- Там мы найдем все, что нужно, - сказал уверенно, выпроваживая Ярему в новую разведку.

- По-моему, там нас никто не ждет, - возразил Ярема, кривя в усмешке заросшее черной шерстью лицо.

- Надо уметь делать так, чтобы всюду, куда придешь, ты становился желанным гостем, - поучающе разглагольствовал немец.

- Я не знаю способов для этого, - мрачно бросил Ярема.

- Что ж, оправданием тебе служит твоя молодость.

Вышли, когда садилось солнце. Рисковали быть замеченными случайным наблюдателем, но оба знали, что перед ними дальняя дорога, и потому не медлили. Когда Ярема бережно выносил штабсарцта из-под ледяных копей, немец ударил рукой по одной, по другой сосульке, они беззвучно упали по обе стороны Яремы, воткнулись остриями в снег, в последний раз сверкнули в лучах низкого солнца.

- Пронеси меня здесь! - велел немец, указывая рукой вдоль блестящего ряда ледяных слез, и Ярема сделал, как тот хотел, и Кемпер, изгибаясь, бил левой рукой по ледяным сталактитам, холодные копья неслышно ломались, с ледяным звоном бились друг о друга, сталкивались в воздухе, дробились на сверкающие осколки и падали в снег беспорядочной кучей.

- Видишь! Видишь! - шипел на спине Яремы штаб-сарцт, нанося новые и новые удары по бессильному молчаливому врагу, вымещая бессильную злобу за все свои неудачи, за зря прожитые годы, за собственную дурость, которая толкнула его к бандеровцам, в то время как он мог перебыть смутные времена у себя дома. Ярема тоже вошел в азарт и стал задевать то одно, то другое ледяное копье, выбирая (мог хоть это независимо от немца) самые крупные и тяжелые, с удовлетворением следил, как ломаются копья и разбиваются на тысячи блестящих осколков. Чувствуешь свою силу только тогда, когда что-то бьешь, можешь что-то разрушать.

- А теперь вперед! - скомандовал Кемпер, когда они покончили с сосульками, и навес остался голый, открытый всем ветрам и горным вьюгам.

Всю ночь, обливаясь потом, тащил Ярема немца в неведомую долину, осторожно пробираясь через шоссе, плутал в сугробах. Когда на рассвете добрались наконец до местечка, штабсарцт велел оставить его в густом сосняке близ мостка. Яреме дал конверт, указал написанный на нем адрес, спокойно сказал:

- Найди этот дом, спроси хозяина. Ему расскажешь обо мне. Он найдет способ незаметно перевезти меня отсюда. Ехать на тебе верхом через все местечко - не лучший способ передвижения.

Кемпер пытался даже шутить - удивительные нервы у человека. Ярема бережно уложил доктора на толстое ложе из сосновых веток, пожал ему руку и сказал растроганно:

- Я сделаю для вас все, доктор.

- Верю тебе, мой дорогой, - похлопал его по руке Кемпер. Он действительно верил Яреме после того, как тот вынес его с советской территории, вынес совсем беспомощного, не нужного никому на свете. Что-то вроде благодарности зарождалось в жесткой душе Кемпера, волны сентиментальности заливали его очерствевшее сердце, со слезами растроганности думал о своем спасителе и клялся сам себе отблагодарить Ярему таким добром, на какое он только окажется способным.

А Ярема блуждал по темным улицам местечка, вчитывался в надписи на углах улиц, спросить было не у кого, а если бы кто и встретился, то он не решился бы, благодарил бога, что в столь ранний час никто еще не покинул теплый дом. Наконец разыскал нужный дом - причудливое сооружение с островерхими башенками на крыше, долго стучал в калитку и в массивные ворота, кованные железом, но дом спал, дом не отзывался пришельцу ни единым звуком. На дворе уже светало. Ярема пугливо озирался, в отчаянии бил в кованые ворота попеременно то одной, то другой ногой, а потом выбрал более или менее удобное место и перебросил свое жилистое тело через ограду. Обошел дом вокруг, миновал парадную дверь, постучал в небольшую дверцу, выходившую в маленький огород.

Ему открыла старая женщина в темном, темнолицая, темноглазая, спокойно поглядела на его заросшее лицо, на его изодранную одежду, на немецкий автомат. Слишком нереальной была эта фигура с забытым черным автоматом на груди, чтобы женщина взволновалась, чтобы дрогнула в ней хотя бы одна жилка. Обратилась к Яреме, как обращаются к соседу, который зашел попросить спички или выпить кружку воды: