Павел Загребельный - Шепот

Я привык быть всегда на краю, привык к мысли, что жизнь моя может продолжаться только в одну сторону, а с другой стороны - все кончается, здесь конец всех начал и концов, то, что там, то не для нас, мы должны смотреть только в одну сторону и видеть там все, что нужно, а не вертеться во все стороны и искать неведомо чего… Вы меня понимаете? Граница. Чужая жизнь, чужие страны, привыкаешь к тому, что в человеческом сердце тоже должны быть какие-то пределы, какие-то границы… Такой привычки никогда не выработаешь, если живешь на вокзале, в гостинице или в таком городе, как тот, где живет жена… Как все было, не стоит рассказывать. Людей на земле много, и еще больше можно наскрести разных случаев из их жизни, приключений, фактов… Можно вспомнить, с чего все начиналось, кто первый сказал обидное другому, можно вспомнить, что кто ответил. Это неприятно и тяжело… Прошло уже несколько лет, я стараюсь забыть все подробности, ведь они не возвышают тебя, а унижают.

Мне хочется обдумать все, что случилось со мною, да разве я один? Зачем живешь на свете? Для себя или для того, чтобы жили другие? Я немного наивный человек, но признаюсь вам, что читаю вместе со своими солдатами те же книжки, что присылают нам библиотекари из отряда (а там порой сидят удивительно черствые люди, и они нас не балуют романами о любви, а предлагают преимущественно более или менее удачные описания того, как надо героически умирать человеку, к тому же человеку молодому). Солдаты воспринимают все просто, на веру.

Раз так написано, - значит, так надо. Дискуссии затрагивают лишь отдельные детали. Когда-то все воспринимал так же и я. Теперь мне хочется докопаться до сути. Я стал наблюдательнее. Я замечаю не только факты, я собираю из книг и жизни какую-то информацию и стараюсь вывести из виденного «узнанного закономерности. Не просто живешь, а хочешь осмыслить жизнь. И вот я думаю: мы разошлись с женой из-за того, что она думала только о себе, она загодя нарисовала себе свое счастье, и как только нарисованная картина где-то разошлась с действительностью, все сломалось между нами, и уже никто не смог это сломанное починить.

Конечно, когда я женился, то далек был от мысли, что делаю это прежде всего и только для моей будущей жены. Сказать так - хуже, чем соврать. Ибо все же всегда думаешь прежде всего о себе. Только у одних выходит так, что, заботясь о себе, они заботятся тем самым и о других, а у иных мир сужается только до собственного «я». Опять я запутался… Давайте возьмем прожектор. Самый большой зенитный прожектор, который бросает сноп лучей на десятки километров. Свет летит от него только в одну сторону. С другой стороны - черная завеса, непроницаемая и непробиваемая. Мне кажется, что человека можно сравнить с таким прожектором. Освещая себя самого, излучая какие-то там флюиды или кванты счастья на самого себя, он в то же время целыми снопами бросает это, а то и еще большее, счастье на других людей, рассеивает его в пространстве, щедро рассеивает: берите, хватайте, пользуйтесь. А если вы линзу прожектора заслоните черной непроницаемой крышкой и он будет светить только на себя, внутри он будет светиться ярче, чем солнце, и будет прекрасен изнутри, но наружу не пробьется ни единый лучик, вот тогда получим аналог, подобие таких людей, как моя бывшая жена… Говорю это вам совсем не для того, чтобы ее осуждать. Я и себя не хочу оправдывать…

- Здесь хочется петь, - неожиданно сказала Богдана, когда они перебрались через ручей и пошли вверх но склону между буками, что стояли в золотисто-багряных листьях, торжественно темнея круглыми темными стволами среди золотой листвы и голубой прозрачности неба.

- Такое желание возникает у каждого, кто впервые попадает в эти горы, - сказал Шепот немного грустно, - а потом…

- Я здесь родилась и здесь выросла, - сказала она н побежала вперед, шаловливо нагнулась, сгребла целый ворох шуршащих листьев, вдохнула их дивный запах - запах ее детства.

Шепот шел следом за нею и ощущал, как у него подгибаются ноги. Глупое ощущение! Буки, буки, буки, странно прозрачный лес, в котором ничто не может спрятаться, пронизывающие потоки осеннего воздуха меж колоннами-стволами столетних горных красавцев буков, мальчишеская легкость в душе и ожидание счастья в сердце.

Все осталось позади; белая застава в березовом заповеднике, шумливый ручей с каменными порожками для форели, зеленый мох и пожелтевшие травы над водой. Теперь перед ними до бесконечности поднимался буковый лес, они вступили в него совсем маленькие рядом с великанами деревьями, но казалось: чем дальше углубиться в этот невероятно прозрачный лес, тем больше будут они становиться, пока не достигнут верхушек деревьев и не дотронутся до самого неба, о котором мечтает все живое на земле.

В таком точно лесу бандиты убили его товарища, сержанта Володю Слюсаренко. Он с двумя пограничниками поднимался по склону, лес был спокойный, молчаливый, прозрачный, и зоркие глаза пограничника сразу приметили, как на вершине за деревьями какая-то черная куча, напоминавшая вывернутое корневище старого бука, словно бы шевельнулась, пограничники схватились за автоматы, но сверху уже раздалось несколько коротких очередей, и Володя упал мертвый от первой же пули…

Богдана зашла далеко-далеко, она, наверное, забыла о своем спутнике, брела в море буковой листвы, время от времени поднимала руки кверху, словно молилась. Издали была удивительно тонкой, почти нереально прозрачной, словно сотканная из дымки, а когда он ускорил шаг и приблизился к ней, его точно бритвой но сердцу резануло; так походила Богдана на Галю Правду.

Богдана обернулась, и капитану показалось, что она совсем не похожа на Галю, даже отдаленного сходства нет в чертах лица, но вот, улыбнувшись, она спряталась за толстым буком, и он снова задохнулся от старого воспоминания: так двигаться, так выгибать спину и шею умела только Галя.

Заставлял себя думать о Володе Слюсаренко, а мысли невольно возвращались к той, что заманивала его все дальше и дальше в лес, шел за нею следом так, будто" все эти годы только то и делал, что ловил взглядом ее узкую спину, белую высокую шею, развеянные ветром легкие, волосы, маленькие руки и ловкие ножки, так уверенно и красиво ступавшие по листве.

- Погодите, Богдана! - крикнул ей внезапно. - Я хочу сказать что-то очень важное!

Она остановилась меж деревьев, стройная и высокая, как буки, высившиеся вокруг, качнулась в одну сторону, потом в другую, и деревья тоже качнулись, земля качнулась, весь мир качнулся перед глазами Шепота.

И там, среди тех буков, он сказал ей совсем бессмысленное и смешное, хоть старался, чтобы прозвучало оно, как некое ритуальное таинство:

- Вы не имеете права уехать отсюда. Приказывал или умолял?