Барбара Кингсолвер - Библия ядоносного дерева

Мама, подожди и послушай. Вот ты ведешь своих детей к воде и называешь это историей гибели. А вот что вижу я: лес. Деревья — как мускулистые животные, выросшие сверх меры. Лианы сплетаются с себе подобными и тянутся вверх в борьбе за солнечный свет. Змеиный живот скользит по ветке. Купы побегов, выгибая шеи, прорастают из корней деревьев, высасывают жизнь из смерти. Я — сознание леса и знаю: лес пожирает себя и живет вечно.

Вон там, внизу, по тропе шагает женщина, за ней, гуськом — четыре девочки, четыре бледных обреченных бутона. Голубоглазая мать ведет их, размахивая перед собой рукой, — она раздвигает занавес паучьей паутины. Будто дирижирует симфонией. Сразу за ее спиной — самая младшая, она постоянно останавливается, чтобы обламывать верхушки веток, до которых может дотянуться. Ей нравится едкий запах, его испускают растертые между пальцами листья. Наклонившись, чтобы поднять упавший листок, она видит толстого оранжевого паука, сбитого на землю. Паук лежит на спине, неуклюже уязвимый, сучит острыми ножками, хочет снова взобраться в воздух. Девочка осторожно выставляет ногу и мыском ступни раздавливает паука. Его темная кровь грозно брызгает в стороны. Девочка бежит, догоняя своих.

На берегу реки они едят прихваченный с собой ленч, потом, пройдя к заводи, с визгом плещутся в холодной воде. Поднятый ими шум пугает молодого окапи. Он только недавно начал обживать территорию на краю деревни. Если бы здесь не появились дети, окапи выбрал бы это место как свое. Остался бы тут до второго месяца сухого сезона, а вскоре охотник убил бы его. Но сегодня его, напуганного детьми, инстинкт самосохранения уводит в глубь джунглей, где он найдет себе пару и проживет предстоящий год. Все взаимосвязано. Если бы мать с детьми в тот день не направились к реке, обломанные ветви вдоль тропы росли бы дальше и толстый паук остался бы жив. Живое меняется из-за того, что ты прошел какой-то определенной дорогой и прикоснулся к истории. Даже малышка Руфь-Майя прикоснулась к истории. Каждый становится ее соучастником. Окапи приобщился к ней тем, что выжил, паук — тем, что умер. Если бы мог, он остался бы жить.

Послушай, умереть не хуже, чем жить. Просто это иной способ существования. Можно сказать, что обзор становится шире.

В другой день та же женщина ведет своих детей на базар. Теперь у нее седые волосы и только три дочери. Ни одна не хромает. И они не идут гуськом, как в прошлый раз. Одна девочка часто отклоняется в сторону — потрогать рулоны тканей и поболтать с продавщицами на их языке. Вторая прижимает свои деньги к груди. А третья поддерживает мать под руку и обводит ее вокруг выбоин на дороге. Мать сгорблена и явно испытывает боль в ногах. Все они удивлены, что оказались здесь и встретились друг с другом. Эти четверо не собирались вместе с тех пор, как умерла пятая. Они приехали сюда, чтобы попрощаться с Руфь-Майей, во всяком случае, так они объясняют. Они хотят найти ее могилу. Но на самом деле прощаются с матерью. Они любят ее безмерно.

Базар наполнен продавцами и покупателями. Женщины из дальних деревень несколько дней добирались сюда пешком, надеясь попытать счастья на этом городском базаре. Они складывают свои апельсины аккуратными пирамидками, потом садятся на корточки, зажав между колен костлявые запястья. А городские женщины, которые лишь чуть-чуть по-другому обматываются кангами, приходят, чтобы, поторговавшись, купить еду для семьи. Мечтая снизить цену, они направо и налево осыпают товары оскорбительными словами, будто разбрасывают пригоршнями безобидный гравий. Какие отвратительные апельсины, на прошлой неделе я купила гораздо лучшие за половину этой цены. Продавщица апельсинов отвечает на эту чушь лишь безразличным зевком. Она знает, что в конце концов всякий товар найдет покупателя.

Мать с дочерьми, как масло, скользит через темный поток базарной толпы, то смешиваясь с ним, то сливаясь снова в свою отдельную струю. Иностранные посетители тут редкость, хотя и не невидаль. Их сопровождают прищуренными взглядами, оценивая возможности. Мальчишки идут за ними с протянутыми руками. Одна из дочерей открывает кошелек и достает несколько монеток, другая лишь теснее прижимает свой кошелек к груди. Мальчики постарше со стопками разноцветных футболок следуют за ними, как рой мясных мух. Они обгоняют друг друга, стараясь привлечь внимание к товару, однако покупатели игнорируют их, они склоняются над обычными безделушками и украшениями, вырезанными из дерева. Мальчишки обижаются и начинают вести себя еще более шумно.

Сквозь этот гул пробивается музыка, гремит из множества протянувшихся вдоль тротуаров лавчонок, — продавцы музыкальных кассет так демонстрируют свой товар. Музыка такая знакомая, что не кажется иностранной. Мальчишки, покупатели, деревенские женщины — все качают головами в такт взвинченным голосам одновременно трех разных певцов, популярных американских исполнителей, чьи несчастные предки, плененные и плачущие, были закованы в железные кандалы и препровождены на корабль, стоявший в ближайшем порту. Их пение совершило знаменательное путешествие по замкнувшемуся кругу. Данного факта никто из присутствующих не осознает. То бедствие следует назвать по-другому. Вместо него теперь — это.

Женщина и ее дочери ищут нечто, чего никогда не найдут. Их план состоял в том, чтобы отыскать дорогу обратно в Килангу, а там — к могиле дочери и сестры. Это особое желание матери — поставить памятный знак на могиле. Однако на пути возникло много помех. Невозможно пересечь границу. За полгода, минувшие с тех пор, как они задумали свое путешествие, Конго было взбаламучено жесточайшей войной, которая, как многие верили, должна была вскоре окупить все потери. Крутой кипяток, как здесь говорят, очищает протухшее мясо. Через тридцать пять лет Мобуту сбежал под покровом ночи. Тридцать пять лет сна, похожего на смерть, — и вот убитая земля делает вдох, робко шевелит пальцами, вбирает в себя жизнь, притекающую по рекам и лесам. Глаза в кронах деревьев наблюдают. Животные раскрывают пасти и произносят радостные удивительные звуки. Плененный попугай Метусела, чью плоть пожрали хищники, провозглашает свою декларацию независимости гло́тками леопардов и виверр.

В тот же день, в тот же утренний час Мобуту лежит на кровати в своем убежище. Шторы задернуты. Дыхание у него такое мелкое, что простыня, покрывающая грудь, даже не вздымается: никаких признаков жизни. Рак размягчил его кости. Мышцы на руках одрябли, и кости отчетливо видны. Они приобрели формы того, что Мобуту украл. Все, что ему было велено совершить, и гораздо больше, он совершил. И вот сейчас, здесь, в этой затемненной комнате, правая рука Мобуту падает. Эта рука, укравшая больше, чем какая бы то ни было другая рука в мире, безжизненно свисает с края кровати. Тяжелые золотые кольца сползают к костяшкам пальцев, задерживаются ненадолго, потом соскальзывают одно за другим. Они ударяются об пол, издавая звуки пяти разных тонов: волшебная короткая песнь в пентатоническом звукоряде. Женщина в белом спешит к двери, вопреки здравому смыслу надеясь, что больной президент заиграл на калимбе. Увидев его, она прикрывает рот ладонью.