Барбара Кингсолвер - Библия ядоносного дерева

Трое детей — слишком много, я чувствовала это нутром. Третья, родившись, не могла ни повернуть головку, ни даже сосать грудь как следует. Это была Ада. Я плакала дни напролет, узнав, что жду двойню, и даже теперь, лежа в кровати бессонными ночами, задаюсь вопросом: не отравило ли ее мое отчаяние? Одержимость Натана чувством вины и Божией укоризны начала заражать и меня. Ада была тем, что Бог послал мне то ли в наказание, то ли в награду. У всех имелось единое мнение на сей счет, а у меня — свое. Врачи не питали относительно нее надежд, хотя одна медсестра оказалась доброй, она нашла самую лучшую формулировку: современное чудо, но его не хватило на двоих. Закончилось тем, что жадно сосавшую Лию я кормила грудью, а Аду одновременно — из дорогостоящих бутылочек; имея близнецов, быстро учишься все делать особым способом. Притом, заметьте, у меня были не только двойняшки, но еще и светловолосая малышка с тонкой кожей, потому что она громко плакала при малейшем неудобстве. Рахиль завывала, когда намачивала подгузник, а две другие тут же подключались к ней, как аварийные сирены. А уж если у нее резались зубы, то она вопила без передышки. Ада — выла от отчаяния, Лия — от ночных кошмаров. Шесть лет, с девятнадцати до двадцати пяти, я не проспала без перерывов ни одной ночи. Вот так. Вы спросите, почему я не восстала против Натана? Я считала: мне повезло, что не случилось худшего. Двигалась только вперед, каждое утро напоминая себе, что самое плохое у нас уже позади.

Натан верил, что Бог видит праведность и вознаграждает за нее. Он не принял бы никакой альтернативы. Раз мы страдали в нашем маленьком домике посреди арахисовой долины Вифлеема, значит, один из нас согрешил против добродетели. Я понимала, что грех на мне. Моя миловидность вызывала у Натана негодование, будто я сама выбрала стройные бедра и большие голубые глаза, чтобы привлекать к себе внимание. Он намекал: Божье око видит все. Если, развешивая простыни на заднем дворе, я останавливалась на секунду посмотреть на мокрую траву, коловшую ноги, Его око отмечало мою праздность. Бог слышал, если у меня с губ слетало одно из папиных ругательств, Он наблюдал за мной, когда, принимая ванну, я позволяла себе понежиться в теплой воде. Я даже высморкаться не могла без того, чтобы не почувствовать Его взгляд. И словно в противовес этому постоянному надзору Натан привычно игнорировал меня. Если я жаловалась на жизненные трудности, то он жевал свой обед, тактично глядя в сторону, — так не обращают внимания на ребенка, нарочно сломавшего куклу, а потом поднявшего вой из-за того, что ему не с чем играть. Чтобы не сойти с ума, я научилась обходить трудности в мягких тапочках и сосредоточиваться на чем-нибудь хорошем.

Если во мне еще сохранялась какая-то частичка той прелестной язычницы, девушки, к которой с восхищением тянулись все, как мотыльки на лунный свет, и если ее сердце колотилось джорджийскими ночами, когда лягушки призывно квакали из канав вдоль дороги, то она была слишком ошеломлена, чтобы поднять голос в свою защиту. Когда Натан уезжал на бдения, я могла, заперев дверь, встать перед зеркалом, накрасить губы яркой помадой и в таком виде заниматься хозяйством. Однако это случалось редко. Духу во мне оставалось все меньше и меньше. Когда родилась Руфь-Майя, я переехала в пасторский дом на Хейл-стрит, и Натан полностью овладел страной, когда-то известной под именем Орлеанна Уортон. Я приняла Бога как своего личного Спасителя, потому что Он наконец-то купил мне стиральную машину «Майтаг». Я освоилась в этом мире и называла его счастьем. Ведь такая жизнь, как моя, считалась счастливой.

Мне понадобилось много времени, чтобы понять, какую чудовищную цену я заплатила, и даже Бог должен признавать ценность свободы. «…как же вы говорите душе моей: „улетай на гору вашу, как птица“?» Я свила себе гнездо в сердце тьмы, так мирно уложившись в форму брака, что едва ли видела иные способы существования. Как Метусела, трусливо пряталась вблизи своей клетки, и хотя душа моя рвалась к горе, выяснилось, что у меня, как и у него, уже нет крыльев.

Вот почему, мой зверек, я потеряла крылья. Не спрашивай, как обрела их вновь, — эта история и вовсе невыносима. Слишком долго я уповала на ложные утешения; когда мужчины толковали о национальных интересах, верила, как все мы, что эти интересы и наши тоже. Вскоре мне выпал жребий в виде Конго. Бедная страна, босоногая невеста мужей, которые присвоили ее драгоценности, пообещав Царство Небесное.

То, чего мы не знали

Киланга, сентябрь 1960

Лия

Во второй раз мы летели из Леопольдвиля над джунглями и приземлились на крохотном расчищенном клочке земли под названием Киланга. Теперь в самолете были только мы с папой, мистер Аксельрут и двадцать фунтов галантереи, тканей и консервированных цельных слив, которые Андердауны не смогли забрать с собой, покидая Конго. Но второе ухабистое приземление не произвело такого же впечатления, как в первый раз. Вместо волнения я испытала укол страха. Ни одной живой души не было на кромке поля, никто не вышел нас поприветствовать, даже мама с сестрами. И уж точно никто не бил в барабаны и не жарил для нас козу. Пока мы с папой направлялись к дому через пустое поле, я вспоминала тот вечер праздничной встречи со всеми его звуками и вкусами. Каким странным и ничтожным казалось это тогда, и как теперь, оглядываясь назад, я понимаю, какое изобилие полезного белка было пожертвовано в нашу честь. Даже стыдно становится. У меня урчало в животе. Я мысленно дала обет Богу, что буду по-настоящему благодарна за такой праздник, если он когда-нибудь повторится. Несмотря на мнение Рахили о козьем мясе, мы, конечно же, извлекли бы пользу из старого доброго праздника, потому что где еще мы могли поесть? Теперь у нас оставались лишь консервированные цельные сливы Андердаунов.

По случаю праздника Независимости я думала о деньгах больше, чем о чем бы то ни было в жизни, если не считать задач по математике за шестой класс. Ежемесячные пятьдесят долларов в бельгийских франках — это, может, и немного, но в Киланге они делали нас богаче всех. Теперь мы должны будем обходиться без бельгийских франков, и нет нужды в долгих подсчетах, чтобы найти ответ на эту задачу.

Естественно, через несколько недель после нашего с папой возвращения с пустыми руками деревенские женщины сообразили, что денег у нас нет, и перестали приносить нам на продажу мясо и рыбу, добытые их мужчинами. Понимание, разумеется, приходило постепенно. Поначалу у них просто вызывали недоумение наши снизившиеся потребности. Мы объясняли им наше положение: фьата — денег нет! Это было правдой. Все до последнего сэкономленного франка ушло Ибену Аксельруту, поскольку папе пришлось подкупить его, чтобы он доставил нас из Леопольдвиля обратно в Килангу. Однако наши соседи, судя по всему, думали: как такое может быть, чтобы у белого человека была фьата? Они подолгу стояли возле нашего дома, пялясь на нас, а корзины, ломившиеся от всяческого изобилия, покоились у них на головах. Вероятно, они считали, что наше благосостояние бесконечно. Нельсон объяснял им снова и снова — Рахиль, Ада и я стояли у него за спиной, — что теперь, когда наступила независимость, нашей семье больше не платят за то, что мы — белые христиане. Женщины даже сочувственно охали, слыша это. Поудобнее усаживали младенцев у себя на бедрах и говорили: «А бу, ну да, айи, независимость», но все равно не верили. А вы везде посмотрели? — хотели они узнать. Может, есть еще немного денег где-нибудь под вашими странными высокими кроватями или в ящиках стола? А мальчишки, словно добродушные бандиты, по-прежнему атаковали нас, когда мы выходили из дома: «Cadeau! Cadeau!», требуя сухого молока или пары штанов, утверждая, что у нас еще залежи всего этого рассованы по дому.