Барбара Кингсолвер - Библия ядоносного дерева

— Опытность, — ответил Аксельрут.

Я поняла, что лучше сменить тему разговора. Не затягиваясь, я небрежно пыхнула сигаретой. Голова продолжала кружиться.

— А где находится Элизабетвиль?

— К югу отсюда, в провинции Катанга. Точнее, в новом государстве Катанга. Ты знаешь, что Катанга отделилась от Конго?

Я выдохнула и легкомысленно промолвила:

— Рада, что хоть кто-то в чем-то тут преуспел. Это туда вы постоянно летаете?

— Иногда, — ответил он. — А впредь буду летать чаще.

— Наверное, вы получили новые приказы от своего командования?

— Ты ничего про меня не знаешь.

Мне начинало немного надоедать, что я якобы ничего не знаю. Он что, меня за ребенка принимает?

— Ну конечно, нет, — ехидно сказала я.

Мы приблизились к краю деревни, где находился дом папы Нду, перед которым мы, как предполагалось, должны были потоптаться, чтобы продемонстрировать вождю свой союз, о чем оба забыли. Теперь мы шли там, где никаких домов уже не было и где высокая слоновья трава сплеталась с джунглями. Я поклялась маме, что не ступлю за край деревни, но женщина щекочет себе нервы, нарушая свои обещания. Аксельрут продолжал шагать вперед, и мне вдруг стало безразлично, что произойдет дальше. Я тоже шла вперед. Вероятно, дело было в сигарете: я почувствовала себя совершенно свободной. В глубине души мне захотелось любой ценой улететь с Аксельрутом отсюда. В лесу было прохладнее. Тишину нарушало только пение птиц, и от него почему-то она казалась полнее, чем отсутствие звуков вообще. В тени было почти темно. Аксельрут остановился и затоптал ногой сигарету. Потом забрал сигарету у меня, взял меня за подбородок и начал целовать. Боже! Мой первый поцелуй, а у меня даже не было возможности подготовиться к нему. Я хотела и не хотела, чтобы он это делал. У его губ был вкус табака и соли, и весь этот целовальный опыт был мокрым. Вскоре я оттолкнула Аксельрута.

— Ну, хватит, — сказала я. — Вы знаете: все, что мы делаем, должно происходить на людях.

— Ну-ну. — Улыбаясь, он гладил ладонью мою щеку. — От пасторской дочери я ожидал большей скромности.

— Я вам покажу пасторскую дочь! Идите к черту, Аксельрут!

Развернувшись, я быстро зашагала обратно в деревню. Он догнал меня и, обняв за плечи, притормозил.

— Не надо показывать папе Нду, что голубки́ ссорятся, — произнес он, заглядывая мне в лицо.

Я резко откинула голову назад так, что мои волосы хлестнули его прямо по роже. Однако мы находились в лесу, далеко от дома папы Нду или чьего-либо еще.

— Ну же, — стал уговаривать Аксельрут, — улыбнись мне. Одна миленькая улыбка — и я поведаю тебе самый большой секрет в Африке.

— Ну конечно! — воскликнула я саркастически, но мне стало любопытно. — И что это за секрет? Моя семья отправляется домой?

Он расхохотался:

— Все еще думаешь, будто ты эпицентр этого континента, да, Принцесса?

— Не смешите меня. — Надо было спросить у Лии, хорошее или плохое излучение исходит из эпицентра. Когда мужчина, с которым ты предположительно помолвлена, так тебя называет, следует знать, что это.

Аксельрут придерживал меня так, что мы ползли теперь со скоростью улитки. Меня это нервировало. Однажды он собирался раскрыть мне секрет, нужно только подождать. Я видела, что ему самому не терпится, поэтому не спрашивала. Кое-что о мужчинах и я знаю.

— Кое-кто скоро умрет, — объявил Аксельрут.

— Подумаешь, удивили! Кто-нибудь умирает здесь каждые десять с половиной секунд. — Разумеется, мне было любопытно — кто. И немного страшно, но я по-прежнему не спрашивала. Мы продолжали идти. Мне приходилось подстраиваться под Аксельрута, потому что он обнимал меня за плечи.

— Кое-кто важный, — добавил он.

— Все важны в глазах Господа Иисуса Христа. Даже воробей, выпадающий из гнезда.

Аксельрут пренебрежительно усмехнулся:

— Принцесса, тебе еще многому надо научиться. Живой, никто в конечном счете особо не важен. Но многие мертвые гораздо важнее других.

Мне надоело играть с ним в загадки.

— Ну, хорошо, кто же это?

Аксельрут приблизил губы к моему уху так, что я почувствовала, как зашевелились от его дыхания мои волосы, и прошептал:

— Лумумба.

— Патрис Лумумба, президент? — громко воскликнула я и испугалась. — Или кто он там? Тот, кого выбрали?

— Точно, — произнес он тихим и таким небрежным тоном, что у меня кровь застыла в жилах.

— Вы хотите сказать, что он болен?

— Я хочу сказать, что его песенка спета. Крышка ему.

— А откуда вам известно?

— Случайно знаю, потому что мне положено знать. Помяни мое слово, сестренка. Вчера Большая Шишка прислал телеграмму дьяволу номер один с приказом силой сместить новое конголезское правительство. Я перехватил зашифрованное сообщение по своей рации. Сам я получу приказ еще до конца недели, даю слово.

Я не сомневалась, что это была чушь собачья, поскольку в нашей деревне ни у кого не было радио, но позволила ему говорить дальше маленькими загадками, если это тешило его самолюбие. Аксельрут сказал, что дьяволу номер один предписано приказать своим так называемым оперативникам убедить армию выступить против Лумумбы. Возможно, этот дьявол номер один получит из Соединенных Штатов миллион долларов, чтобы подкупить солдат и заставить их подняться против того, кого они сами недавно выбрали. Миллион долларов! Когда мы не можем получить даже пятидесяти своих жалких зелененьких бумажек в месяц на самое необходимое. Так я и поверила! Мне стало даже жаль Аксельрута. Ему так хотелось произвести на меня впечатление, чтобы я позволила ему снова меня поцеловать, что он стал выдумывать небылицы. Да, я пасторская дочь, однако кое-что знаю: когда мужчина хочет тебя поцеловать, он ведет себя так, будто ему вот-вот предстоит сделать нечто, что изменит целый мир.

Ада

Бедная перепуганная трава. Аварт яаннагупереп. Я обожаю мисс Эмили Дикинсон. Мили-дики-энсон. Ее секреты и легкую благовоспитанную жестокость сердца. Уверена, ей нравилось пугать траву в своем стихотворении. Стесненная в собственном теле, одетая в черное, склонившаяся над тайной тетрадью, в комнате с опущенными жалюзи, отделяющими ее от счастливых беззаботных людей снаружи, она тихо скребет пером по бумаге, окутывая сумерками все существа, которым следовало знать, чего ожидать в этот час, но они не знают. Ей больше всего нравилось пребывать в темноте, как и мне.

В темноте, где все кошки серы, я двигаюсь так же грациозно, как другие. «Бёндука» — скособоченная девушка, она ходит медленно, однако «бёндука» еще и название быстро летающей птицы, ласточки с отведенными назад крыльями, стремительными зигзагами пронзающей деревья у реки. Я могу следовать за этой птицей. Я — гладкая изящная черная кошка, которая с наступлением темноты выскальзывает из дому, как текучая тень. Ночь — время для того, чтобы видеть, оставаясь невидимой. Моя узкая тень, словно лодка, плывет в потоке лунного света, струящегося между призрачными островками финиковых рощиц. Летучие мыши, как ножами, прорезают ночь голосами, похожими на удары колокола — алоколок ыраду. И совы взывают к бикинда — духам мертвых. Совы, голодные, как все, ищут души, чтобы насытиться. Когда дети долго умирали от какакака, я видела, как воздух менял цвет: становился синим от билала — плача по мертвым. Он проникал в наш дом, и мама зажимала уши и рот. Би ла йе банду! Почему, почему, почему?! — пели матери, тащившиеся по дороге мимо нас за маленькими, плотно спеленатыми трупиками, обезумевшие, ползшие на коленях, с горестно открытыми, словно дырка в москитной сетке, ртами. О, эти зияющие дыры ртов! Рваные раны их душ, через которые влетают и вылетают их муки и страдания. Матери с сомкнутыми веками, стянутыми в узлы темными мышцами щек, головами, мерно раскачивающимися на ходу. Все это мы видели из своих окон. Потом я наблюдала это еще два раза. Преподобный запретил нам глядеть на любые ритуалы, какие проводил не он сам, но дважды, ночью, я ускользала из дома, чтобы смотреть на похороны. В рощах матери бросались на свежие холмики земли, чтобы закрыть собою детей. Ползли на четвереньках, пытались есть землю с могил. Другим женщинам приходилось оттаскивать их. А совы стонали и стонали, и воздух был густым от ду́хов умерших детей.