Алексей Кожевников - На Великой лётной тропе

В то летнее каникулярное время школа пустовала. Во всем довольно просторном здании и совсем обширном дворе были только учительница да ее племянница. Учительница делала что-то в комнатах, лишь иногда взглядывала из окошка на девочку. А девочка увлеченно трудилась во дворе на песчаной куче — игрушечными лопаточками и совочками воздвигала из песка горы, завод, дома. Она не заметила, как чужой человек перешел из кустов в школьный двор и сел на скамейку. А потом, заметив, испугалась и побежала с криком:

— Тетя Даша, здесь чужой дядя! Я боюсь!

Вышла учительница, строго спросила незнакомца:

— Вы как здесь? Зачем?

— К вам по делу.

— Говорите!

— Пусть она играет, а мы поговорим отдельно.

Учительница велела девочке продолжать игру на песке, а сама ушла с незваным гостем в школьный садик, впускать его в комнаты поопасилась.

— Ну?.. — сказала она, давая понять незнакомцу, чтобы выкладывал свое дело.

— Ваша девочка — моя дочь, — сказал он и снял брезентовую рабочую шляпу с обвислыми широкими полями, надежно укрывавшую его рыжую-рыжую голову. То был Юшка.

— Возможно, — согласилась учительница, — пока никто другой не напрашивался к ней в отцы. Но я не отдам ее. Взяла у матери и отдам только ей.

— А я и не думаю брать. Мне некуда. Скажите, мать жива-здорова?

— Да.

— Навещает вас?

— Да.

— А где живет?

— В одном из соседних заводов, в каком — не знаю.

— Переписываетесь с ней?

— Нет. Она не дала адреса.

— Это правда? Говорите правду, я все равно узнаю ее!

— Пока не переписывались.

— Вам трудно содержать девочку, нужна помощь?

— Нам помогает мать. Больше ничего не надо.

Все было именно так, как говорила учительница: Ирина не переписывалась с ней, а навещала изредка, по большим праздникам, когда рабочим давали подряд несколько свободных дней, и привозила немножко денег.

— Ладно, берегите, любите ее! Сейчас у меня трудное положение, а со временем я расплачусь за все, награжу вас. Хорошо награжу, — пообещал Юшка.

— Мне ничего не надо, я люблю ее как родную, — сказала учительница. — Не обижайте меня разговорами об уплате, любовь не нуждается в ней.

Он еще спросил, как зовут девочку, и ушел. Проходя мимо песчаной кучи, он схватил девчонку, приподнял, поцеловал в лоб, в волосы, затем поставил обратно на песок. Девочка испугалась, заплакала.

— Ну с чего ты? Брось! Больше не буду, не буду, — пробормотал Юшка, быстро уходя. Он не знал, как утешают маленьких.

К девочке подбежала учительница, начала гладить, вытирать ей слезы, ласково ворковать:

— Не надо плакать. Я не дам тебя в обиду. Видишь, дяди уже нет, он уже испугался нас, убежал! Мы с тобой никого-никогошеньки не боимся. Верно?

Ворковала и думала:

«Эх, ты, горькое-горькое дитятко, чадушко трудной, запутанной любви… Что ожидает тебя?!»

Не торопясь, без какой-либо определенной и близкой цели, Юшка шел по Уральской лётной тропе, от убежища к убежищу, и думал, как быть ему с женой и дочерью. Положение было неясное, тяжелое. Касательно девочки он постепенно смирился с тем, что ничего не может изменить пока. Родилась — не вернешь обратно. Взять ее себе некуда, он сам бездомен, вроде ветра. Отдать другим людям? А надо ли? Нелегко найти «мамку» лучше одинокой пожилой учительницы. Сильно мучила его только одна тревога — что мать, ослепленная обидой, навяжет девочке ненависть к отцу.

Касательно жены, Ирины, все было сложней, трудней. Если бы Юшка встретил ее в тот момент, когда отстреливался от подосланных ею карателей, он без колебанья послал бы и в нее пулю. Случилось не так, Ирина не подвернулась ему под руку и потом надолго исчезла. Но, это не охладило Юшку, не переменило его решения учинить расплату. Он допускал, что может простить ей за себя, а простить за погибших товарищей не имел права, тогда он сделался бы соучастником ее преступления.

Расплату он представлял себе по-разному. Вот он поправился после ранения и не стал ждать, когда сведет их случай, а нашел ее и объявил везде: «Она предала мужа и его товарищей. На ее душе четыре смерти». Пусть походит, поживет с таким клеймом.

Или так: когда они встретились, Ирина упала перед ним на колени, упала среди грязной замызганной дороги, протянула к нему руки:

«Прости меня! Я предала тебя, но я родила тебе дочь. Прости ради нее!»

Юшка не стал позорить ее перед людьми, чтобы не позорить ни в чем не повинную малютку-дочь, и сказал:

«Уйдем отсюда!»

Ирина покорно бежала за ним, словно сама была маленькой и бежала за уходящей матерью. Юшка завел ее в горно-лесистую трущобу и спросил:

«Зачем пришла? снова предавать?»

«Прости меня ради дочери!»

«Ей нельзя оставаться с тобой. Ты должна покинуть ее. Она должна забыть тебя и вырасти дочерью мятежника, а не предательницы».

Ирина беспомощно прислонилась к дереву и горько заплакала. Юшка задумался, у него никогда еще не случалось такого трудного положения.

Но всему бывает какой-либо конец, Ирина постепенно затихла, Юшка вскочил на коня, обхватил ее и посадил вместе с собой. Конь с двумя седоками трудно поднимался в гору по руслу горного, пересохшего в ту пору потока, заваленного округлой галькой. Ирина знала, что такие русла-корыта без песка, глины, ила, с одной чистой галькой делают потоки дождевой и вешней воды, бурно, круто падающие с высоких гор. Здесь горы были незнакомы ей, и она спросила:

«Мы куда?»

«Скоро увидишь сама».

Но поднимались еще долго, иногда по руслу потока, ставшему более изгибистым, иногда напрямик сквозь густой ельник-шубу горы. Наконец поднялись до голокаменного гребня. Выше были только два утеса.

Юшка назвал гору:

«Качканар, а утесы — Рог Полуденный и Рог Полуночный».

«Зачем мы здесь?» — спросила Ирина.

«Когда-то я поклялся утопить тебя в Изумрудном озере или сбросить с одного из этих утесов. Но ради дочери сделаю милость, оставлю жить. Только ты никогда больше не увидишь ее, ты уйдешь туда», — Юшка показал на сибирский склон горы, где были темные неисследимые леса.

«Юшка, я хочу жить! Там меня разорвут звери».

«Ничего не случится. Пойдешь руслом потока. Все потоки обязательно впадают в какую-нибудь реку, а у рек всегда есть люди. Ну, выбирай поток!»

Рядом с этими картинами расплаты Юшку всегда мучило раздумье:

«Могу ли я, имею ли право разлучать дочь с матерью, даже преступной? Не будет ли потом всю жизнь мерещиться мне доверчивая, невинная девушка, которую я сделал несчастной матерью? Что скажу я дочери, когда спросит: «А где моя мама?»

И мучила досада: при живом отце, при живой матери быть маленькой девчонке в сиротах, у чужих людей, конечно, не дело. Ну, а как свести нас всех в одно место, под одну крышу?! И не мог ничего придумать. Бывает же…