Эжен Мюллер - Юность знаменитых людей [Совр. орф.]

Люлли, мечтавший постоянно о том, чтобы быть оцененным, начинает снова, еще с большим воодушевлением, играть прекрасные мотивы своего репертуара, составленного из флорентийских мелодий.

Граф слушал с восхищением итальянские фантазии, которые исполнял ребенок и, слушая, думал о странностях судьбы, загнавшей истинного артиста в такую обстановку. Из уважения к знатной особе, слуги, хотя и сами были в восторге от игры Люлли, не решались аплодировать; это молчание не понравилось маленькому честолюбивому музыканту.

— Отчего же — воскликнул он с своим итальянским акцентом — вы не аплодируете мне, как прежде? Разве присутствие вельможи обратило моих слушателей в ослов?

Эта вспышка окончательно убедила графа, что перед ним был ребенок, действительно достойный внимания. Подав сигнал к рукоплесканиям, которые маленький музыкант, как видно, очень любил, он отправился к герцогине и в присутствии окружавших ее гостей рассказал все, что видел и слышал. Люлли был немедленно позван в салон герцогини, разумеется в костюме поваренка, и должен был повторить перед блестящей публикой те чудеса искусства, которыми он пленял прислугу. Игра Люлли была настолько удачна, что герцогиня тотчас же обратила его из поваренка в своего камер-музыканта.

От герцогини Люлли перешел на службу к королю, который, услыхав его в концерте в доме своей сестры, упросил ее уступить его. Он организовал для Люлли даже целую труппу, которую называли «маленькими придворными скрипачами». Заслужив всеобщие одобрения своим талантом, Жан-Батист Люлли, в звании директора королевской музыки, начал компонировать. Его первая опера имела огромный успех, сопровождавший потом и все другие его произведения, поставленные на сцену в продолжение пятнадцати лет. Лучшим его произведением считается Армада ; но и остальные не сходили с репертуара: Сюда принадлежат оперы: Атис, Кадм, Роланд, Альсест, Фаэтон . Будучи другом Мольера, который не раз заставлял его писать музыку для партий пения и интермедий своих пьес, Люлли пользовался в ту эпоху одинаковой известностью с этим знаменитым драматургом.

Оперы Люлли, которые пользовались некогда столь огромным успехом, в настоящее время больше не исполняются; но французские композиторы изучают их и нередко вдохновляются ими. В то время, когда они были новинками, мадам де-Севинье называла их «дивным волшебством, стоящим выше всякой похвалы», а ее подруга мадам де-Лафайетт боялась «накликать на себя Божий гнев, так как слушала оперы Люлли с чрезмерным удовольствием». Один из современных музыкальных критиков (Кастиль-Блаз) по этому поводу шутливо замечает, что напротив, слушая оперы Люлли, современная публика могла бы заслужить прощение грехов; заметим кстати, что эта ирония совершенно неуместна, так как она направлена против человека, создавшего французскую оперу и приводившего в восторг тех же самых ценителей искусства, которым обязаны своими лаврами Мольер и Расин.

Люлли приписывают также чудный мотив известной песни «Au clair de la lune». Если она действительно принадлежит ему, то этого совершенно достаточно, чтоб память о Люлли надолго оставалась в потомстве. Французская консерватория исполняет от времени до времени произведения Люлли, которые и по настоящее время не утратили своих достоинств.

От известной песни до знаменитого сочинителя песен — только один шаг. Поговорим же о поэте, который простыми народными песнями сумел приобрести себе всемирную известность.

Беранже родился, как он сам пишет в своих стихах, в 1780 году, «в Париже, нищетой и золотом богатом». В детстве он воспитывался у своего деда — бедного портного. Так как сам Беранже прекрасно рассказал свою биографию, то мы приведем выдержки из его подлинных мемуаров.

«Мой дед и моя бабушка баловали меня свыше меры; они обратили моих дядей и теток в мою прислугу, и не их конечно вина, что я не приобрел склонности к роскоши.

В детстве я был много раз опасно болен и вообще отличался слабым здоровьем, поэтому меня очень поздно начали посылать в школу, хотя она находилась против нашего дома. Мне кажется, что я посетил ее не более двадцати раз, потому что очень ловко умел придумывать разные предлоги, чтобы избегать этой тяжелой обязанности. Мои родные, к сожалению, и не принуждали меня, хотя сами очень любили чтение. Желания учиться у меня не появлялось; я больше всего любил приютиться в каком-нибудь укромном уголке, вырезывать и рисовать фигуры, или делать маленькие корзины из вишневых косточек, искусно выдолбленных. Эта работа, занимавшая меня по целым дням, приводила в восхищение всех моих родных.

Я много слушал и мало говорил. Учился многому, но не выучился почти ничему. В начале 1789 г. мой отец, проживавший в Анжу, возвратился к Париж. Решено было поместит меня в пансион предместья Сент-Антуан, куда меня и отдали; но я не помню, учили ли меня в этом пансионе читать и писать. Однако я прочел уже Генриаду Вольтера и перевод освобожденного Иерусалима Тассо, подаренные мне дядею, который хотел приохотить меня к чтению. Каким образом я выучился читать, — я никогда не мог себе в этом дать отчет. Непродолжительное пребывание в этом пансионе оставило во мне два воспоминания, которые я с удовольствием всегда возобновляю в своей памяти. В пансион часто приходил старик; он навещал своего внука, самого старшего из воспитанников, который обыкновенно пребывал в беседке в углу сада. Я тихонько ходил подсматривать сквозь ветки настурции и душистого горошка на почтенного старика, имя которого часто слышал от товарищей: это был поэт Фавар, пользовавшийся в свое время большою известностью. Меня и теперь еще не покидает мысль о том, почему, при моем круглом невежестве, я ощущал особенные удовольствие каждый раз, когда смотрел на престарелого поэта. Не было ли это смутным предчувствием моего собственного призвания?»

Так как Беранже упомянул о Фаваре, то я прерву рассказ, чтоб предоставить слово старому поэту, который также оставил интересные воспоминания о своей юности или, лучше сказать, о своих первых шагах на литературном поприще.

«Мой дед — говорит Фавар — был секретарем Суассонского интенданта; он умер, потеряв все свое состояние. Вдова, не имея возможности дать образование своим детям и желая обеспечить их участь, решилась отдать их в обучение ремеслам. Один из сыновей ее был отдан в ученики к пирожнику в Париже и достиг таких успехов, что впоследствии открыл собственную лавку. Я был сыном этого пирожника. Отец и мат сами заботились о моем воспитании в первые годы детства. В короткое время, не прибегая к учебникам, они весьма остроумным способом выучили меня читать и писать буквы. Однажды отец делал при мне разные буквы из мягких свинцовых пластинок; на мой вопрос, что он делает, он отвечал мне, что изобрел особую игру в буквы. Я просил его научить меня этой игре; немного помедлив, чтобы желание мое разгорелось, отец сделал вид, что уступил моим просьбам, и с тех пор я усердно занимался игрою в буквы. Когда я вел себя дурно, то мне запрещалось играть в буквы, — это еще более увеличивало мое желание заниматься ими. В течение десяти месяцев я научился таким образом бегло читать и выводить слова на бумаге. Моя мать сделала вид, что желает учиться латинскому языку; я должен был повторять с ней первые правила и поправлять ее ошибки. Мой отец был человек веселого нрава; меся тесто и делая пироги, он пел песни. Афоризмы, которые он перекладывал на куплеты, научили меня правилам нравственности; распевая вместе с ним эти куплеты, я легко заучивал их. Мать с своей стороны старалась просветить мой ум нравоучительными баснями и эпизодами из истории, сообразуясь с моим развитием.