Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Да, было, было… Но было и другое…

За два дня до отъезда в Лондон, Григория Московского пригласили в одну неприметную еврейскую корчму, недавно открытую в одном из переулков, выходящих на Невский проспект, и там, в отдельной кабинке, к нему подсел щупленький старичок с вислым носом, съеженным подбородком и пронзительными серыми глазами в красных прожилках.

Старичок, умостившись за столиком и не назвав себя, заговорил на идиш, то и дело со всхлипом втягивая в себя скапливающуюся в углах рта слюну:

— Мы давно следим за вами, молодой человек, нам импонирует ваше честолюбие и желание вырваться наверх. В этом нет ничего зазорного, лишь бы оно шло на пользу нашему бедному, многострадальному народу и его бессмертному делу, завещанному нам богом и отцами.

— Кто это мы, позвольте вас спросить? — перебил старичка Хирш, стараясь держаться независимо, хотя и догадался, с кем имеет дело.

— Мы? Мы — это Всемирный израильский центр, который направляет деятельность всех евреев, где бы они ни находились и чем бы они ни занимались, в русло великих законов Моисея… Ну, а с теми, кто нарушает моисеевы законы, мы поступаем в соответствии с этими же законами, — произнес старичок тем же будничным голосом и щелкнул пальцами — тотчас же из-за портьеры вышел здоровяк в черной полумаске, с голым бугристым черепом, с большими оттопыренными ушами, с широкими, крутыми плечами, мощной шеей и могучими обнаженными руками, скрещенными на груди.

— Запомни этого человека, Лейба, — торжественно продолжил старичок, указывая сухеньким пальцем на Зиновьева. — Отныне ты отвечаешь за все деяния его на этом свете, где бы он ни находился и как бы высоко ни поднялся по ступенькам власти.

Голиаф склонил голову в знак послушания, на Хирша сквозь вырезы в полумаске глянула черная оценивающая пустота, и у молодого революционера пересохло во рту, в животе стало пусто: Хирш Радомышльский, выросший в тепличных домашних условиях, был патологическим трусом, однако умел при случае скрыть свою трусость за наглостью и цветистой фразой. Увы, здесь они не годились.

Старичок вяло махнул рукой, и Голиаф бесшумно скрылся за портьерой.

— Так вот, молодой человек, — заговорил старичок снова, когда корчмарь принес кислое вино, зелень, сыр и мацу. — Нам известно, что вас делегировали на пятый съезд РСДРП от петербургской организации. Это хорошо. Нам везде нужны свои люди. Кстати, ведь вы знакомы с Ульяновым-Лениным? Не правда ли?

Хирш молча кивнул головой. Он сидел в напряженном ожидании, смотрел прямо перед собой остановившимся взором, чувствуя свою малость и беспомощность, не притрагиваясь ни к вину, ни к пище, не получив на это приглашения старичка, который тоже вел себя так, будто на столе ничего не стояло.

— По нашим данным, — говорил между тем старичок, брызгая слюной, — Ульянов-Ленин — это восходящая политическая звезда в социал-демократическом движении не только России. Он умен, настойчив, не имеет национальных предрассудков, предки его были евреями-выкрестами. Он выгодно отличается от Плеханова, который помешался на антисемитизме. И самое главное — Ленин лояльно относится к евреям, хотя существует поверье, что выкресты являются чуть ли ни самыми злостными антисемитами. В любом случае нам необходимо иметь рядом с ним своего человека, способного при определенных обстоятельствах остановить его или даже занять его место. Вы должны стать верным адептом Ленина, его тенью и тенью его тени. Мы не требуем вредить этому человеку, не требуем даже, чтобы вы поступались своей революционной совестью. Живите и действуйте так, как вы жили и действовали. Считайте, что этого разговора и этой встречи не было. Но…

Старичок чуть подался щуплым своим телом к молодому революционеру, заговорил торжественно, как на проповеди:

— Но не забывайте о человеке, который и сейчас стоит за этой портьерой. Я умру, он умрет, но не умрет непреклонная воля народа, избранного богом, которому обязан служить каждый еврей и интересы которого должен ставить превыше интересов собственных. «Ибо Господь, Бог твой, благословит тебя, как Он говорил тебе, и ты будешь давать взаймы многим народам, а сам не будешь брать взаймы; и господствовать будешь над многими народами, а они над тобою не будут господствовать».

Старичок резво поднялся со стула, проворно отодвинув его в сторону. Поднялся, тяжело опираясь руками о крышку стола, и Хирш, чувствуя слабость в ногах и холод в животе. Старичок подошел к нему, положил на плечо его свою правую руку, произнес, глядя снизу в верх глазами фанатика и брызжа слюной на рубашку Хирша:

— Желаю тебе, брат мой, достичь самой высокой вершины, с которой весь мир покажется жалким и ничтожным, потому что именно с таким ощущением и представлением об этом мире можно двигать горами, не задумываясь, кого эти горы раздавят.

…И долгие годы сморщенное лицо старичка с пронзительными глазами и могучая фигура атлета преследовали Григория Зиновьева, заставляя его сверять каждый свой шаг со словами, произнесенными в сумраке тесной кабинки еврейской корчмы. И в Европе, и в России люди старичка до самого октября семнадцатого года не оставляли Зиновьева своим вниманием. Они были щедры на деньги, но очень скупы на слова. Однако их молчание говорило больше всяких слов заячьему сердцу Хирша Радомышльского.

Страх перед этими людьми заставил Григория Евсеевича выступить против вооруженного восстания накануне Октябрьского переворота и втянуть в это дело Каменева; страх толкал его на борьбу с неистовым Троцким, для которого главным было разрушение всего и вся и который особенно усердствовал в привлечении к делу разрушения евреев, ставя их не только в первые ряды разрушителей, но и, желая того или нет, в ряды жертв самого разрушения; они заставляли Зиновьева бороться со Сталиным, лавируя среди различных группировок и течений в партии, но не только потому, что Сталин рвался к неограниченной власти и в этом был соперником Зиновьева, а потому, что он — вольно или невольно — возрождал русскую государственность, используя евреев в качестве рабочего материала для строительства этой государственности.

Со временем образ старичка померк в памяти Зиновьева, как померкли в его сознании заветы Моисея. Да и посланники Израильского центра больше не тревожили его своими посещениями. Он увлекся политической борьбой так, как увлекается своей игрой музыкант, вовсе не думая о том, кому и ради чего он играет. Зиновьеву казалось, что после смерти Ленина он, выйдя из его тени, сможет подняться на самую вершину власти, надо лишь еще чуть-чуть поднажать, избавиться от одного соперника, привлечь на свою сторону другого… Даже смерть Володарского и Урицкого, погибших, как догадывался Зиновьев, не без помощи тайных агентов ревнителей Великого Израиля, не охладили его жажды власти, но сделали более осторожным и осмотрительным.