Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Конечно, и другим крестьянам живется не сладко, их тоже замордовали налогами, но там хоть не стоят каждодневно над душой и не измываются, кулаком не обзывают.

Ах, надо было уходить на железку! Не в радость нынче крестьянский труд и не в пользу. Да кто ж его знал, что так все обернется…

Середина октября, а погода стоит на удивление тихая и теплая. Даже по ночам. Может, дня три-четыре в самом начале месяца подержались утренние заморозки и отступились, да раз в два дня набегут с заката серые облака, торопливо окропят землю гулким дождем, побегут дальше. И снова небо голубеет во всю ширь. Солнце, не жаркое, ласковое, встает в багровых зорях, кровяня верховую рябь божьей пахоты, и садится в багряные же зори. А потом наступает ночь черная, что сажа в печной трубе.

Иногда стоишь на крыльце и кажется, что нет ничего и никого на всем божьем свете, а есть только ты один единственный, чудом уцелевший в этой непроглядной тьме, и плывешь ты среди звезд, стоя на корме челнока, и не волны плещутся под ногами, а густая темень. Но вот в этой тиши загремит цепью собака, шумно вздохнет корова на скотьем дворе, лошадь всхрапнет и ударит в стенку стойла копытом, захлопают крыльями потревоженные куры, из-под самых звезд прозвучит сонный гогот пролетающих гусиных косяков и посвист крыльев мелкой птицы. И странным покажется все, чем живет при дневном свете человек, из-за чего мучит свою и чужую душу.

Давно Гаврила не видал такой погожей и пригожей осени. Деревья тихо дремлют в золотистых шубах, красуются друг перед другом отличной от других необыкновенной расцветкой. Даже березы — и те все разные. Клен снизу доверху унизан широким багровым листом, точно добрый молодец на праздничной ярмарке; осины накинули на себя бордовые шали, как молодящиеся вдовы на завалинке; ольха забылась под неряшливой накидкой, по-старушечьи опершись на высохшую клюку; сосны высвечивают обнаженными бронзовыми телами и притворно вздыхают, поглядывая на всех свысока; рябины сбросили листву, чтобы лучше были видны красные гроздья. Лишь ели одни мрачно чернеют средь солнечного золота, будто погорельцы на чужом подворье, и завистливо шушукаются меж собой, глядя на чужое богатство.

Саженях в ста от мельницы вверх по ручью высится старый дуб, широко раскинувший по сторонам черные корявые ветви. Он стоит в гордом одиночестве, закутавшись в пышную шубу червонного золота, и роняет время от времени ядреные желуди. Желуди падают на землю, застланную сухим дубовым листом, звонко щелкают по ним, как костяшки счетов под пальцами Мотри.

Любит Гаврила смотреть на этот дуб; всегда, в любую погоду притягивает он его взгляд своей корявой мощью и безразличием ко всему сущему.

«Вот бы под этим дубом и в землю лечь, когда придет назначенный час», — ни с того ни с сего подумал Гаврила и вздохнул.

Затянулось нынче бабье лето, затянулось. В лесу, противу обыкновения, появились опята, и березовые мертвяки усыпаны ими, как рыба чешуей. Гаврила что-то не припомнит, чтоб о сю пору случалось такое. К чему бы это?

Каждый день ребятишки приносят из лесу полные корзины грибов, ими уж заняты все бочонки и даже горшки, по всей избе по стенам чернеют ожерелья сушеных боровиков, подосиновиков и подберезовиков, густым грибным духом пропитано все, даже хлеб…

«Ну, не на хлебе и бульбе, — думает Гаврила отрешенно, — так на грибах, орехах да ягодах как-нибудь перезимуем».

Впрочем, говорит он это не себе самому, а кому-то другому, не имеющему лица, кто решает, сколько и чего должно остаться из продуктов Гаврилиному семейству на зиму, поэтому называет не все, что припасено у него на черный день. Божьи дары власти пока не додумались учитывать и брать с них налог. Но и Гаврила тоже чему-то научился за эти годы: и зерна припрятал в надежном месте, и бульбы несколько бочек утопил в омуте. Две коровы осталось, остальных пришлось сдать в счет налога, копошится во дворе кое-какая мелкая живность, среди райских яблок в саду темнеет несколько ульев. Живи он сейчас на деревне, имел бы не меньше всего и всякого, а даже больше.

Гаврила стоит на крыльце, курит, мрачно поглядывает на развороченный тележными колесами двор. Хотел он его замостить, да так и не собрался: не на что было камень купить и мастеров нанять. Ладно еще, что хоть перед самой мельницей бревна настелил да скрепил их железными скобами, а то ведь в распутицу не подъехать. Но и бревна уже измочалены, менять надо. А надо ли?

В избе гремит чугунами Прасковья. Ребята, отобедав, ушли в Лужи: сегодня воскресенье, мельница выходная, а в деревне будут крутить кино. Но если б и не кино, все равно дома не удержишь: у них там комсомол, пионерия и еще черт знает что, к мельничному делу ни у кого душа не лежит. Впрочем, к крестьянскому тоже. Да и какое, к черту, дело, прости господи! Нет никакого дела — все оттого. Старшие собираются на железку, у младших только и разговоров, что о городе и городской жизни. Может, так и должно быть, кто ж его знает. Но обидно. До чего же Гавриле обидно, что и словами не выразить.

Гаврила докурил самокрутку, аккуратно погасил ее, развернул «бычок», выбрал горелые крошки, ссыпал оставшийся табак в кисет и собрался было вернуться в избу, как до слуха его долетел стук колес, фырканье лошади и поскрипывание рессорных дрожек.

«Опять черти кого-то несут, — с досадой подумал он. — Даже в выходной день не дают людям покоя».

На мгновение у Гаврилы появилось желание уйти в лес, чтобы не встречаться с теми, кто едет сейчас на мельницу, но он пересилил это желание: куда ни уйди, а от встречи с каким-нибудь настырным проверяющим не отвертишься, потому и остался стоять на крыльце, наливаясь беспричинной злобой.

Минуты через две между соснами замелькали одноконные дрожки. Вот они выкатили, подпрыгивая на ухабах, из лесу, а в них двое: хрипатый Касьян Довбня, лужицкий партийный секретарь — за кучера, и с ним кто-то незнакомый, городского вида, то есть в зеленой фуражке и толстовке, следовательно, по партийной или по советской линии. И у Гаврилы от предчувствия несчастья защемило в груди.

Дрожки остановились возле крыльца, черноволосый незнакомец легко спрыгнул на землю, держа под мышкой коричневый портфель, вслед за ним степенно сполз с дрожек и хрипатый Касьян. За последние годы он облысел, обрюзг, глаза заплыли жиром, пиджак с трудом сходится на выпирающем животе. Да и то сказать, все больше заседает да бумаги разные пишет, землю свою отдал товариществу по совместной обработке земли — ТОЗом прозывается, — лошадь тоже, и сам уже, почитай, лет пять не пашет и не сеет.

— Здъявствуйте, товаищ! — весело, будто привез радостную весть, поприветствовал Гаврилу приезжий незнакомец. — Пьинимайте гостей!