Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

— Значит, вы считаете, что мы с Сашей не слишком талантливы и только поэтому пытаемся недостаток талантливости компенсировать экстравагантностью формы? Так вы считаете, Иван Поликарпович?

— Да-с! Я именно так и считаю. Я не говорил вам этого ранее, полагая, что со временем вы перебродите, перемелетесь, из вас что-то выйдет толковое если не в живописи, то в каком-нибудь из прикладных ее направлений. Например, в театральном оформительстве. Ну, мало ли там! — сделал неопределенный жест руками Иван Поликарпович и пояснил: — Везде нужны люди, умеющие держать кисть и пользоваться красками. Но далеко не всё называется настоящим художничеством.

— Из чего же вы, простите, исходите, говоря так? — скрипучим голосом, сухим, как толченое стекло, спросил Марк и, откинувшись на спинку дивана, с вызовом уставился на старого художника.

— А из того, уважаемый коллега, что и сам я не Репин, не Суриков и не Брюллов, а всего лишь Иван Поликарпович Новиков, и все, что вы переживаете сегодня, пережил в свое время, правда, не впадая в нынешние измы… Помилуй, бог! Я вас нисколько не осуждаю! — снова вспыхнул Иван Поликарпович, заметив, что Марк намерен ему возразить. — Я просто объясняю… пытаюсь объяснить, — поправился он, — ваше сегодняшнее состояние. Потому что вы подошли к тому порогу в своем творчестве, когда надо честно посмотреть правде в глаза и сказать: я есть то-то, а вовсе не то, кем себя воображал. Когда вы придете к такому выводу, все встанет на свои места, в вашей душе постепенно поселится гармония, вы перестанете метаться и полностью отдадитесь своему труду, найдете в нем счастье и поймете, что это и есть самое главное, а все остальное суета сует и всяческая суета.

— Хорошо, предположим, что я не гений, — тем же скрипучим голосом продолжал Марк. — Хотя, честно говоря, я полагаю, что гений — понятие отвлеченное, и если вы найдете с десяток влиятельных поклонников, которые могут провозгласить вас кем угодно — хотя бы и тем же гением, — то вы и станете гением. Но я не об этом…

— Помилуйте, Марк! — всплеснул руками Иван Поликарпович. — Но это же цинизм! Чистейшей воды цинизм! Как вы можете, вы, человек, относящий себя к искусству, выпускник Академии художеств… Акаде-еми-и! — молитвенно воздел руки к потолку Иван Поликарпович, — а не какой-то там… какого-то там, простите, Вхутемаса! — как вы можете так говорить?!

— Допустим, что так оно и есть: цинизм. А оно именно так и есть, потому что цинизм есть рафинированная правда и пугать она может лишь идеалистов. Потому, наконец, что живопись, как и всякий другой род искусства, есть продукция человеческой деятельности, на нее существует определенная потребность, определенный спрос, социальный заказ, если угодно, и существуют люди, — на Западе, например, — которые на искусстве делают деньги. Вот они-то и создают гениев, ибо гений — это товар, а товар требует рекламы и разнообразия. Это в пояснение к моему цинизму, как вы изволили выразиться, которого я, как вы изволили заметить, не отрицаю…

— Я изволил, изволил, — с усмешкой подтвердил Иван Поликарпович. — Механика создания рыночной стоимости художника, как и кем она делается, мне хорошо известна. Вам кажется, что вы изобрели что-то новое, а у этого «нового» многовековая борода. Только сегодня эта борода другого цвета… Но — пардон, пардон! — я весь внимание! — расшаркался Иван Поликарпович перед Марком, заметив его нетерпеливую и недовольную гримасу.

— В данном случае я рассуждал отвлеченно, — назидательно продолжил Марк. — Если хотите, теоретически. Вдобавок ко всему, применительно к той среде, в которой вы обитали десять-пятнадцать лет назад и которая пока существует в капстранах. Но вернемся в наши реалии. Так вот, предположим, что и талантом меня природа наградила не таким уж большим, чтобы в результате упорного труда… ну и так далее…

Марк вскинул голову и с вызовом уставился на Ивана Поликарповича. Весь вид молодого художника говорил о том, что уж кого-кого, а его-то природа наградила талантом совершенно необыкновенным, что он-то и есть самый настоящий гений, не заметить которого просто невозможно. Однако Иван Поликарпович то ли действительно до сих пор не замечал гения, то ли делал вид, что не замечает. Тогда Марк воскликнул обиженно:

— Но разве в этом дело?

— Так-так, — подбодрил Марка Иван Поликарпович и вопросил, выставив вперед острую свою бородку: — А в чем же, позвольте полюбопытствовать?

Марк вскочил с дивана, двинулся на Ивана Поликарповича, остановился в двух шагах, крутнулся на каблуках своих штиблет, воскликнул, поводя рукой по мастерской и будто призывая в свидетели молчаливых гипсовых баб, уродливые скульптуры и притаившиеся у стен холсты:

— Я спрашиваю вас: разве искусство сегодня — удел одиночек? Сегодня, когда на авансцену истории вышла масса, которую надо образовать, привить ей навыки, понятия, способность мыслить отвлеченно, в то время как она привыкла мыслить исключительно конкретно: дом, дерево, небо, солнце и тому подобное. Без абстрактного мышления эта масса не приобретет способности построить в короткие сроки общество, какого еще не было на нашей планете. Если мы не научим эту серую массу мыслить образами, мыслить абстракциями, воспринимать через них действительность, то мы новый мир не построим никогда, потому что эта серая масса упрется в серую будничную конкретику — и все полетит к черту! Эта масса видит одно: вокруг грязь, мерзость, холод, голод, неустроенность, дикость, тупоголовость и воровство чиновника, косность и все в этом роде. И пока она видит все это, она не строитель, не созидатель коммунистического общества, она есть стадо баранов, которых… Впрочем, это не столь уж важно.

— Вы ошибаетесь, мой юный друг, — усмехнувшись, мягко возразил Иван Поликарпович. — Представители этого стада, как вы изволили выразиться, построили Парфенон, собор Василия Блаженного, Кремль, Зимний дворец, термы и бани… Я просто не хочу повторять Некрасова-поэта. Тем более что и мы с вами не в вагоне пассажирского поезда. Но вот о чем не думал Некрасов — в силу отсутствия современного опыта, — что масса и должна мыслить вполне конкретно, принимать мир таким, каков он есть, и сопротивляться резким изменениям в способе своего существования. Иначе политики могут завести эту массу… народ, — что будет более точно, — могут завести народ бог знает куда, откуда и не выберешься. Народ, держась обеими руками за конкретику, не позволяет авантюристам оторвать его от земли, от своих национальных корней, от своего национального прошлого, от истории, если угодно. Народ в массе своей консервативен — и слава богу, что он таков! И только грубой силой, только жестокой силой можно превратить народ в стадо, именно в массу — бесформенную, бесчувственную и безъязыкую.