Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Саша вдруг оживился, его грубоватое лицо озарилось внутренним светом, похорошело.

— Я когда писал последнюю картину, — продолжал он, — так, веришь, в каждом штрихе, в каждом мазке как бы чувствовал свист шашки, рассекающей воздух. — Бывший кавалерист вскочил, сделал несколько энергичных взмахов рукой, будто рубя невидимого противника. — Огненная линия — вправо, голубая — влево, красная — удар! Торжество! упоение боем! Понимаешь, Марк, Греков это выражает примитивным перенесением на холст живой плоти, но это уже не действует на подсознание, в этом нет элемента классовости. И Верещагин мог бы написать точно так же. Вот в чем загвоздка! Партия ставит перед нами задачу догнать и перегнать капиталистические страны по уровню производства, а это возможно только при помощи высочайшего темпа. Марш в живописи — вот что от нас требуется. Как у Маяковского. Не вальсы и полонезы, которые есть топтание на одном месте, а именно марш! Я это ужасно как чувствую!

— Да-да, ты прав! — подхватил Марк. — Я не служил в армии, но и я это тоже чувствую. А если чувствую я, то настоящий пролетарий — и говорить нечего! Я уверен, что мы вообще должны исключить натурализм из своей живописи. Даже намека чтобы не было. Оторваться от реальности, подняться над серой действительностью, в голубое сияние, озаренное пламенем прошедших и грядущих битв и пожаров, а понизу — нечто темное, мрачное, изломанное, вырванное из повседневности и как бы уносимое ветрами истории в небытие! Я уже вижу эту картину! Это примерно два с половиной на четыре. И к черту квадрат! Это должна быть трапеция с непараллельными краями. Ты представляешь себе, Сашка? Мы сделаем эту картину к следующей выставке, и это будет как удар грома! Пусть тогда скажут, что это не революционно, что это не пролетарское искусство, что оно идет вразрез с партийностью, вразрез с марксизмом! Может, сейчас и начнем? А? Вот этот подрамник несколько переделаем… Впрочем, можно переделать и потом. Сейчас главное — не подрамник, а то, что бродит во мне… в нас с тобой!

— А как же с Поликарпычем? — съехидничал Саша.

— Да пусть его! Ты же сам сказал, что… во-первых, во-вторых, в-третьих… Если делать, так без всяких оговорок, по-большевистски.

— И правильно! — обрадовался Саша. — И к черту чаи-кофеи! — воскликнул он, сбрасывая с себя шинель. — Вот только затоплю буржуйку, а то руки мерзнут. Ты давай пока устанавливай подрамник на станок, а я займусь буржуйкой. Мы им докажем, Марк! Они еще ахнут! Еще не известно, кто талантлив, а кто нет. Если я не рисую пейзажи и всяких барышень, то я и не талантлив? Че-пу-ха! И вот что мне пришло в голову: надо устроить выставку прямо на каком-нибудь заводе. На Красном Путиловце, например! А? Пусть рабочие сами оценят наше искусство. Непосредственное общение с массой, ради которой мы и творим, — вот что нам надо!

И Саша принялся зазубренным топором с ожесточением рубить доски с торчащими из них кривыми и ржавыми гвоздями, — видать, от какого-то забора, — не задумываясь над тем, что на дворе глубокая ночь, что люди спят и что не стоило бы нарушать их недолгий покой.

А к вопросу о контрреволюционности Ивана Поликарповича они больше не возвращались, будто этого вопроса и не существовало. Иногда, когда в мастерской появлялся старый художник, они испытующе взглядывали друг на друга, но ничего не говорили, потому что если сказать, то придется и что-то делать, а делать им совсем не хотелось, хотя партийная дисциплина и требовала от них принципиального вынесения на суд товарищей по партии любого не то что действия, но даже слова сомнительного свойства, услышанного от кого бы то ни было.

Все-таки Ивана Поликарповича они любили и жалели, как жалеют ребенка, мало что понимающего в жизни. К тому же он был художником и никакого вреда принести советской власти не мог, как не мог распропагандировать двух идейно закаленных большевиков, какими они себя и считали.

В огромном цехе Путиловского завода среди прессов и штампов, недавно полученных из Германии, необычно многолюдно, но и необычно же тихо и неловко-торжественно. Молчат пресса, молчат штампы, не шипит сжатый воздух, не стучат молотки клепальщиков. Рабочий люд в промасленных спецовках и тяжелых неуклюжих башмаках медленно движется вдоль стен, таращась на диковинные картины, развешенные или просто прислоненные к кирпичным стенам с въевшейся в них вековой копотью и пылью.

Заметно, однако, что предварительно здесь поработали щетками, и кирпич до высоты примерно метров четырех выглядит несколько измазаннее, зато на нем не висит грязная бахрома, скопившаяся за долгие годы.

Движение рабочей массы равнодушно-равномерное, лишь иногда прозвучит реплика:

— Тю-у, а это чо такое?

И ответ умудренного жизнью дядьки:

— Ты гляди себе знай да не тюкай. А то дотюкаешься ишшо.

Посреди цеха на большом горбатом прессе с прислоненной к нему ржавой металлической лестницей стоит человек в пальто нараспашку, с длинными волосами, небрежно выбивающимися из-под лоснящейся шляпы. В руках у него «матюгальник» — жестяной раструб, и человек, багровея от натуги, кричит:

— Следующая картина отображает процесс ломки старого мира! Кумачовые тона с желтыми линиями означают мировой пожар, в огне которого сгорит вся мировая буржуазия, все классы паразитов и кровопийцев-эксплуататоров! Фигуры людей, которые на первый взгляд могут показаться вам, товарищи рабочие, несколько странными, есть отображение идейной и классовой изломанности той части человечества, которая, испугавшись революционного преобразования мира, пытается спрятаться, как тот глупый пингвин, в собственном мирке мелкобуржуазного индивидуализма! Такой конец ожидает всякого, кто встанет на пути мирового пролетариата, на вашем пути, товарищи рабочие, а мы, советские художники, с вами! И вместе с вами мы провозглашаем: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Мир хижинам, война дворцам!», «Ярче пожар мировой революции!», «Слава рабочему классу страны советов!», «Слава ленинско-сталинской партии большевиков!», «Слава товарищу Сталину!» Ура, товарищи! Ур-ра!

Оратор яростно взмахнул руками, покачнулся, потерял равновесие и, пытаясь обрести опору на неровной поверхности станка, стал выделывать замысловатые пируэты, глаза его расширились от страха, потому что если и прыгать, так прыгать абсолютно некуда: везде железо и железо, с острыми гранями и ребрами.

Однако ему кое-как удалось все-таки удержаться на своем постаменте, и он замер, боясь пошевелиться.

Художники, толпящиеся вокруг станка, подхватили было «ура», но, заметив, как опасно балансирует их товарищ, тут же смолкли и тоже со страхом уставились на него. Потом вздох облегчения и новое «ура», но уже по поводу того, что все закончилось вполне благополучно.