Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Оратор наконец пришел в себя, снял шляпу, вытер ею взопревшее лицо. Потом осторожно потоптался на месте, будто пробуя надежность опоры, поднес ко рту «матюгальник», стал объяснять, на какой картине что нарисовано.

Он говорил без умолку, захлебываясь словами, и казалось, что ему безразлично, что говорить, лишь бы не слышать равнодушно-равномерного шарканья сотен подошв, лишь бы не позволить, чтобы в паузу прорвалось нечто ужасное, что уже неумолимо зрело среди хаоса железа и человеческих тел.

В кучке художников стояли и Саша Возницын, и Марк Либерман, больше известный среди художников и любителей живописи как Марк Либерин. У Саши было несколько растерянное выражение лица; закусив нижнюю губу, он угрюмо смотрел под ноги и ковырял носком сапога жирную грязь, набившуюся в трещину бетонного пола. Марк тоже смотрел в одну точку, но поверх голов, и во взгляде его читались плохо скрытое презрение и брезгливость.

Лица других художников выражали примерно то же самое. Один из них, высокий и ужасно худой, — видать, чахоточный, — произнес, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Что ж, этого следовало ожидать. Кое-кто, между прочим, давно предупреждал: народ российский еще не созрел для восприятия великих идей, и незачем зря тратить время и энергию на его перевоспитание, а надо просто заставлять его делать то, что ему предназначено историей, а уж потом, когда плоды будут налицо, он поймет и… Во всяком случае, новые поколения будут уже не те, и мы сможет рассчитывать, что они вполне сознательно встанут на нашу сторону.

— Но это, простите меня, чистой воды троцкизм и пораженчество! — с жаром воскликнул плотный мужчина лет тридцати пяти в полувоенном френче. — Мы уверены в своей правоте и, следовательно, должны делать свое дело вопреки непониманию и равнодушию отсталых элементов. Если большевики, будучи в меньшинстве, сумели поднять народ на великую революцию, то, будьте уверены, они поднимут его и на великое созидание. Вопреки троцкистскому нытью и паникерству.

— Мы не ноем! — вскинулся чахоточный. — Мы лишь указываем на реальную действительность и призываем не увлекаться химерами! Всем уже ясно, что ни черта мы не построим в этой стране, пока не свершится мировая революция.

— Построим! Еще как построим, господа троцкисты!

Несколько художников, вместе с высоким и худым, повернулись и молча пошли к выходу.

— Туда им и дорога, троцкистским прихвостням! — воскликнул кто-то, но его заглушил голос оратора.

— Наше искусство принадлежит вам, товарищи рабочие! Мы сами — плоть от вашей плоти, кровь от вашей крови! Своим искусством мы выражаем ваши надежды и чаяния, ваше устремление вперед, к сияющим вершинам всемирной свободы, равенства и братства! Мы — голос ваших чувств, вашего классового чутья! Вы варите сталь, делаете чудесные машины, которые преображают мир материальный! Наши полотна — это наша сталь, наши машины, призванные преобразовать самого человека труда, человека-творца!

И без всякой паузы:

— На следующей картине, что вон в том углу, как раз и передано изобразительными средствами это преображение человеческой сущности. Вы видите, как из нечто, похожего на уродца из кунсткамеры, вылупляется человек. Он еще несовершенен, он видит мир как бы одним глазом, и глаз этот расположен у него на животе, потому что несовершенный человек видит мир исключительно через свои плотские потребности. Но на голове у него уже прорезывается настоящий глаз, глаз разума, и мы верим, что после просмотра наших картин… э-э… как бы расширится горизонт вашего миропонимания и мироощущения!

Оратор снова стащил с себя шляпу и обтер ею лицо, потом глянул себе под ноги и слегка поелозил подошвами по неровной поверхности станка.

В это время в том углу, где стояла картина, о которой только что рассказывал оратор, раздался громкий хохот. Он был столь неожиданен, что все повернулись, вытянув шеи, в ту сторону, замерев в ожидании чего-то невероятного.

Туда, в этот угол, потянулся народ от других картин, возник шум, между станками засновали особенно нетерпеливые зрители. Кто-то там что-то выкрикнул — и хохот охватил еще большее число людей, перекинулся по живому кольцу, словно темная и равномерно текущая масса поняла что-то такое, чего никак не могли предусмотреть устроители выставки, но чего втайне друг от друга они боялись и со страхом ожидали.

Хохот покатился от стены к стене, от картины к картине. Он становился все громче, все откровеннее. Нарушился равномерный ритм движения, люди стали сбиваться в кучи, взвивались отдельные голоса — и новые взрывы смеха покрывали все звуки.

Оратор смешался, в растерянности посмотрел вниз на своих коллег, будто ища у них объяснения и поддержки, но внизу были видны лишь низко опущенные головы.

Чуть в стороне оратор заметил группу инженеров и представителей администрации. Их лица были оживлены, им явно доставляла удовольствие реакция толпы.

«А где же парторганизаторы?» — с возмущением подумал оратор, и взгляд его задержался на молодом человеке с блокнотом, все чего-то в него записывающем. Этот человек не был похож ни на художника, ни на администратора своим более-менее приличным пальто и шляпой, ни на сотрудника ОГПУ. Он был, скорее всего, журналистом, и теперь строчил репортаж о явно провалившейся выставке. Можно себе представить, что он накатает в этом репортаже.

И оратор, обреченно махнув рукой, начал неуклюже спускаться вниз, нашаривая ногой ступеньки. Кто-то придержал лестницу, кто-то подал ему руку.

— Я говорил вам, что это бесполезно! — воскликнул он, благополучно достигнув пола и отряхиваясь. — Вот и пожинайте! А я в этом больше не участник. Слуга покорный! — Повернулся и стал протискиваться к выходу, растопырив руки, пытаясь как-то оградить себя от промасленных спецовок.

Остальные было двинулись за ним, но человек в полувоенном френче воскликнул:

— Товарищи! А убирать? Убирать кто же будет?

И художники, потоптавшись, остались.

Среди зрителей-рабочих, которых чуть ли ни силком заставили собраться в штамповочном цехе на культурное мероприятие, находился и Васька Мануйлович, ученик модельщика, всего месяц с небольшим как поступивший на Путиловский. Ваське еще не исполнилось шестнадцати, но однорукий Митрофан Вулович, выдавая ему справку о рождении, приписал год, и только поэтому Ваську приняли в ученики. Впрочем, выглядел он не то что на неполные шестнадцать, а на все восемнадцать.

В модельном Васька не единственный ученик, и робкая стайка молодых модельщиков держалась вместе, вслед за стариками двигаясь от картины к картине.

Картины Ваське казались ужасно чудными, хотя настоящие картины он видел впервые в жизни. А до этого одни иконы да разрисованные коврики с лебедями, русалками и древними замками. Но если в иконах ему было все ясно, как ясно же было и с ковриками, то здесь — на этих громадных полотнах, натянутых на деревянные рамы, — он ничего понять не мог, а голос объясняющего казался ему голосом торгового зазывалы, который непременно всучит такую вещь, которая в хозяйстве никак не пригодится.