Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Васьки в ту пору дома не было — учился в училище, в Валуевичах, и жил там же, у свояка, дядьки Игната, которому за постой и харчи тятька привозил с мельницы муку, сало и мед.

Но как только тятьку посадили, так Ваську через некоторое время из училища поперли, как зловредный для советской власти элемент. Из-за него чуть не пострадала и учительница, Наталья Александровна Медович, которая вступилась за Ваську, первого в недавнем прошлом в ее классах ученика. Теперь-то она уже работала не в Лужах, а в местечке, где открыли девятилетку, куда хотела устроить и Ваську, да отец настоял, что хватит и семи, а там училище — больше крестьянину не надобно.

Сказывали, что Наталья Александровна даже ходила к самому волкомовскому секретарю партии, но тот слушать ее не захотел и обругал. Пришлось Ваське вернуться домой, недоучившись. А оставалось-то меньше полугода.

Прошло немного времени с тех пор, как в Валуевическом народном суде состоялся суд над тятькой, и однажды — дело было уже в марте 1929 года, за два дня до Международного Женского праздника 8 марта, — Ваську позвал к себе однорукий Митрофан Вулович, запер за ним дверь своего кабинета на большой железный крючок, посадил Ваську на табурет возле стола, сам сел на свое место и принялся одной рукой ловко сворачивать козью ножку, будто только для этого Ваську и позвал к себе, чтобы удивить его своим проворством.

Покончив с козьей ножкой, выпустив в потолок густое облако дыма, однорукий Митрофан заговорил, то и дело теребя свою лохматую бороду:

— Что там с твоим батькой приключилось, того уж назад не воротишь, а тебе, Васек, жизню свою… тово-этово… продолжать надо до самого упора. Учителка об тебе дюже печалуется да нахваливает — такие вот дела. Так что мы тут подумали-подумали и решили: надо тебе ехать в город. Предположим, в Смоленск… Или в Москву… Или в Питер, то есть в Ленинград. Если, предположим, в Питер, так там у меня родственник проживает, он бы тебе мог… тово-этово… поспособствовать на первых порах, а дальше уж ты сам. Парень ты башковитый, стал быть… тово-этово… не пропадешь.

И Васька согласился, потому что учиться ему хотелось — ну, просто страсть! Да и дома делать нечего: земли почти что нету, мельница теперь не поймешь чья, старшим братьям — и тем занять себя нечем. Так что лишний рот, да и только.

Митрофан тут же достал чистый бланк и стал выписывать Ваське справку, чуть ли ни после каждой буквы тыча пером в пузырек с чернилами и разглядывая перо на свет: не попала ли волосинка или крошка табака. Дойдя до социального положения, он надолго задумался, запустив палец в нос.

— Тут, паря, такое дело… Приедешь ты в город, у тебя там сразу же и спросют… тово-этово… а кто есть твой родной батька? Это уж как пить дать — спросют. И что ты им… тово-этово… ответишь? Сидит, мол, батька в советской тюрьме по причине своего буйного характеру, как есть сын… тово-этово… Чумного Василия. По энтой самой причине и поднял руку на представителя партийной власти, то бишь, на хрипатого Касьяна. Как ты им это доложишь, так они тебе от ворот поворот, и не будет тебе никакого учения, ни чего протчего. Вот, брат, какие нонче… тово-этово… пироги. Жизня такая, милок, вот что я тебе скажу. А она какая ни есть, а тебе жить да жить, потому что молодой и за батьку своего… тово-этово… не ответчик. Поэтому я тебе тута пропишу, что ты есть из батрацкого… тово-этово… роду-племени, из самых, значица, бедняцких слоев… Смекаешь? Ну, то-то же. — И Митрофан снова заскрипел пером, сопя и окутывая себя махорочным дымом.

Васька смотрел на него во все глаза. Было что-то в запертых на крючок дверях, в Митрофановых словах и даже в окутывающем его лохматую голову махорочном дыме — было что-то такое таинственное и жутковатое, как в книжках про графа Монте-Кристо или про Овода. Затаив дыхание, Васька следил за медленно ползущим по бумаге пером, опасаясь, что безрукий Митрофан наделает в справке ошибки, и где-то там, в Москве или в Ленинграде, люди-революционеры, называемые чекистами, сразу же догадаются, что дело тут нечисто, что это сам Васька специально так подстроил, станут допытываться и узнают, как оно есть на самом деле. А как оно есть на самом деле, Васька не знал, хотя в школе и в училище по всем предметам у него были сплошные пятерки.

Он, например, учил, что революцию совершили рабочие во главе с Лениным-Сталиным и партией большевиков, чтобы не было ни бедных, ни богатых. При этом Ленина-Сталина Васька представлял себе чем-то неразделимым, как Богородицу с младенцем, или святых Петра и Павла; партия ему виделась чем-то громадным, что и глазом не охватишь, и в то же время — невидимым, наподобие Святого Духа. Только сами партийцы — особенно такие, как хрипатый Касьян, — отношения к партии никакого не имели, как не имел отношения к богу старый пьяница дьячок, потерянно бродивший по улицам Валуевичей, будто искавший что-то, давно потерянное, а что и где — и самому не ведомо.

Еще учил Васька в школе, что большевистская партия коммунистов стоит за бедных крестьян, а все остальные, особенно богатые и кулаки, есть враги этой партии, Ленина-Сталина и рабочих. Свою семью Васька богатой не считал, бедной — тоже, потому что бедным быть стыдно, а богатые живут не так, они не робят и живот у богатого должен быть толстым.

В Лужах, например, пузатых не имелось. Даже Гудыма — и тот имел нормальное телосложение. Ну, разве что какая баба, если на сносях. Но это же совсем другое дело. Поэтому понять, чем его семья и он сам провинился перед партией и Лениным-Сталиным, Васька не мог, но, видимо, вина такая имелась, и вина эта однорукому известна.

Да и как ей не быть известной, если тятька сидит в тюрьме! — зря туда не посадят. И хотя тятька поступил не по правилам, так ведь и с ним тоже поступили не по правилам, но партия об этом почему-то не знает, иначе она бы не дала тятьку засудить и отнять у него мельницу. А вот почему партия не знает про тятьку и про все остальное, Васька понять не мог. Что же тогда делать? Пойти в волком? Но разве волком — это партия? И как это он туда пойдет? Кто его туда пустит?

Васька вздохнул и покосился на Митрофана. Тот, похоже, уже все написал, и ему осталось вывести на справке Васькину фамилию. Фамилия Митрофану почему-то никак не давалась.

Его заскорузлый палец снова утонул в носу, из полуоткрытого щербатого рта вырывалось усердное кряхтение.

Васька замер. Он даже дышать — и то перестал.

— Теперь, Василий… тово-этово… Гаврилыч, насчет твоей фамилии… — произнес Митрофан таким тоном, будто ему неловко было признаться, что фамилию-то он как раз и позабыл и теперь ждет, что ему Васька ее подскажет.

Но Васька молчал и тупо смотрел на председателя.