Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

— Фамилия, парень, если вникнуть… — продолжил Митрофан, вынув палец из носа, опустив руку и под столом суча пальцами, так что шорох стоял от этого необыкновенный, — …фамилия, по нонешним-то временам, тоже имеет агромаднейший… тово-этово… политический интерес. Я про что речь веду? А про то веду я речь, что теперь мы вроде уже и не белорусы, потому как определили нас в рэсэфэсэер, а русские. Смекаешь? То-то и оно. А фамилия твоя белорусская: Мануйлович. Могут задуматься, почему это так. Опять же — батька. Станут выспрашивать — и что? Сидит батька-то. А тебе — учиться. Скажут: какой же из тебя, предположим, ученый человек, если батька в тюрьме? Ну-у и-и… тово-этово… Сам должон соображать: эвон сколь классов кончил! — вдруг почему-то рассердился Митрофан, хмуро глянув на Ваську из-под лохматых бровей. — Вот про это самое я и говорю. Мы с Натальей-то Александровной тута подумали… насчет фамилии, чтоб, значит, комар носа тово-этово… Она и справку тебе, что ты закончил семь классов и сколько там еще, выпишет, но фамилия — ты тута должон принять во внимание текущий, так сказать, тово-этово… политический момент… Э-хе-хе, грехи наши тяжкие…

И Митрофан, окутавшись облаком вонючего дыма, закряхтел еще усерднее.

Васька, ничего не понимая, сидел между тем ни жив ни мертв. Он вдруг вспомнил, что мать советовала ему взять с собой бутылку самогонки и шмат сала, да пару рушников и все это вручить Митрофану по случаю, значит, приближающегося Международного Женского праздника. Васька испугался и не взял приготовленный матерью сверток. И выходит, что зря.

Митрофан глянул на Ваську из-под кустистых бровей своими светлыми невинными глазами и решительно закончил:

— Вот мы и напишем тебе: Ма-нуй-лов! А? Чтоб честь по чести… Или… тово-этово… имеешь возражения?

Откуда Ваське было иметь возражение! Он только облизал сухие губы и попытался проглотить что-то колючее.

Митрофан, заметив его растерянность, решил, что надо сказать парню что-то еще, чтобы уж никаких сомнений.

— Ты, Васек, дурные мысли… тово-этово… из головы выбрось. Мануйлович или, скажем, Мануйлов — все одно. Это как бы на разных языках. Наталья Александровна мне сказывала, что если по-нашему будет Иван, то на германском наречии получится Иоан, а на польском — так и вообще выйдет Ян. Соображаешь? Вот и фамилия твоя тоже. Если бы я тебе какую чужую фамилию записал, тогда другое положение. А так что ж, так очень даже ничего. И супротив советской власти тута никакого умыслу нету, не сумлевайся… Другие — эвон! — вспомнил Митрофан, оживился, заперхал, замотал головой. — Другие — так… тово-этово… подчистую! Монька-то Гольдманов — слыхал? Не только там какую буковку, а и всю фамилию вместе с именем — все поменял! Был Монька Гольдман, а теперя — Михаил Золотинский. Во как! Старый-то Гольдман уж убивался-убивался, а поделать ничего не мог. Потому как власти дозволили. А у тебя — всего две буковки. Главное, чтобы ты… тово-этово… выучился, как того Наталья Александровна желают, и постиг смысл существующей жизни. Вот я об чем, чтоб ты не подумал чего такого.

И у Васьки, растерявшегося от неожиданно свалившихся на него напастей, не хватило духу возразить председателю сельсовета деревни Лужи.

Может, и вправду нет в этом ничего дурного? Ведь вот же и Ленин-Сталин — это же не настоящие их фамилии, а ничего, здорово даже. И про Моньку Гольдмана, и про других жидов… то есть евреев по-нынешнему, он знает, что многие из них поменяли свои фамилии, а некоторые даже имена, а тоже ничего такого не случилось. Так это ж целые фамилии — против Васькиных двух-то буковок! И Наталья Александровна поддерживает, а это такая учительница, такая, что Васька для нее готов расшибиться в лепешку.

И стал Васька из Мануйловича Мануйловым, из белоруса — русским. Жутковато это попервоначалу и говорить никому нельзя, даже матери. Только Полине Васька показал свои бумаги, чтоб, если будет писать ему в Ленинград, фамилию бы не перепутала, пообещав при этом, что как только выучится, так сразу же вернется на старую фамилию.

Охнула Полина, прикусила кулак, чтоб не заголосить, и долго смотрела на брата широко раскрытыми от страха и жалости материными глазами.

Собрали Ваське нехитрый скарб, приодели во все лучшее — не новое, конечно, большей частью перешитое из ношеного, но и не дырявое, а разве что кое-где подлатанное. В подкладку отцова пиджака зашили справку, выданную одноруким Митрофаном, и свидетельство об окончании семи классов и почти двух курсов училища. Ну, и немного денег на первое время.

Мать, как водится, всплакнула, перекрестила сына, братья и сестры проводили его до деревни, а дальше Васька поехал вместе со старшим братом Петром, который к тому времени устроился на железку ремонтным рабочим. До Валуевичей их подбросил на розвальнях дядька Константин, отцов брат, — дело у него там было, — а уж оттуда с оказией они добрались до железнодорожной станции Красный бор. Там Петро пристроил Ваську на ленинградский поезд, и Васька почти сутки не слезал со своего фанерного чемодана.

Митрофанов свояк, дядька Федор, принял Ваську хорошо, но жонка его, баба манерная, сразу же настроилась против Васьки, словно он поселился у них насовсем. Однако дядька Федор уже через несколько дней устроил Ваську на завод, но не на тот, на котором работал сам и который находился неподалеку от дома, а на знаменитый Путиловский, аж на другом конце города. Видать, баба его так подговорила, чтобы Васька пореже к ним захаживал.

С поступлением на завод Ваську определили в общежитие, дали койку в шестиместной комнате. Койка стояла у самой двери, из которой дуло, если ее открывали, но все равно в общежитии Ваське очень понравилось. Тут тебе и вода под боком — откроешь кран и пей, сколько хочешь. Или мойся, или еще что. И койка — железная, с пружинами, так под тобой и колышется. Не то что на досках. Парни, что населяли комнату, оказались примерно Васькиных же лет… ну, разве что на пару годков постарше, встретили Ваську за своего, хотя первое время и насмешничали над его произношением, но они насмешничали и над другими, то есть друг над другом, так что обидно совсем не было.

К городской жизни Васька привык быстро, но по ночам долго еще ему снились мельница, лес, река, слышался неумолчный шум воды и гул жерновов. Да и по родным тосковал он, и тятьку было жалко. Однако новая жизнь все больше захватывала его, оттесняя прошлое, сам он знал теперь, что прошлого не вернуть, уплыло оно и растаяло в морозной дымке погожего мартовского дня.

Почти сразу же, едва оформившись в модельный цех учеником, Васька поступил в вечернюю школу рабочей молодежи вольным слушателем, потому что учебный год уже заканчивался, так что времени на воспоминания и тоску-печаль у него не оставалось, но программа девятого класса мало чем отличалась от программы училищного курса, и Ваське нужно было лишь вспомнить и сдать экзамены экстерном. Он твердо решил, что закончит школу и пойдет учиться на инженера, на такого, какого увидал в цехе в первый же свой рабочий день.