Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Народ еще не успел разойтись, художники только начали убирать свои картины и сносить их в пустой пролет, а уже за штампы и пресса встала вторая смена — и загремело, загрохотало, завыло и завизжало со всех сторон.

— Вот, вот она, жизнь-то… настоящая, невыдуманная! — взволнованно говорил Саша Возницын Марку Либерману, перетаскивая картины. — Вот эту-то жизнь и надо отображать, потому что рациональное зерно здесь и нигде больше.

— Че-пу-ха! — огрызнулся Марк. — Эта же самая жизнь копошилась здесь и при Николашке. Здесь, в сущности, ничего не изменилось с тех пор. А коль скоро не изменились условия, среда обитания, само бытиё, то не могла измениться и сущность духовная. Поэтому она, эта сущность, вырвавшись из физической оболочки в процессе революции и ломки старого мира, может вернуться в сущность физическую, и на этом процесс революционного преобразования мира заглохнет сам по себе. Наша задача — не дать Джину вернутся в бутылку. Мы, большевики, обязаны оторвать физическое от духовного, придать духовному началу новую сущность, новое содержание, а уже потом совместить новую духовную сущность с новой же физической, вылепленной по новому образцу. Нас освистали? Пусть! Этот свист — голос старой физической сущности. Он ничего не значит. Но если мы не перервем пуповину, соединяющую ее с сущностью духовной, старый мир вновь восторжествует, наступит реставрация. Наша ошибка в том, что мы в своих картинах все еще цепляемся за физическую сущность, мы не победили ее в самих себе. Чистая абстракция — вот что нам нужно. И тогда она сольется с еще незрелой духовной сущностью простого народа и породит нечто новое, необычное, но вполне предсказуемое, если исходить из марксистской диалектики.

— Ты извини, но я не понимаю тебя, — Саша опустил картину на пол, вытер буденовкой пот с лица. — Для меня это слишком сложно. Может, нельзя сразу так… так резко? Может, нас поэтому и не поняли, что мы как бы оторвались от этой… от физической сущности, как ты говоришь? Может, Поликарпыч прав, утверждая, что народ держится за конкретику и принимает жизнь только через нее…

— Поликарпыч? Вот он-то как раз и воплощает своей индивидуальностью единство физической и духовной сущности в ее мелкобуржуазном, мещанском проявлении. Плюс национальная ограниченность… Слушай, Сашка, не иди так быстро: я не успеваю! — воскликнул Марк, зацепившись полой пальто за какую-то железку и чуть не уронив картину. — Черт! Видят же, что нам тяжело, но хоть бы кто помог!

— Так они ж работают! — удивился Возницын. И добавил: — У них же план! Как ты не понимаешь?

— При чем тут план! — возмутился Либерман. — Должно же быть нормальное человеческое сострадание к тем, кому трудно. Дикость! — вот как это называется! — отрезал он, снова берясь за картину.

— Васек! Мануйлов! — окликнул Ваську Сережка Еремеев, тоже ученик модельного цеха.

Васька вздрогнул, дыхание его прервалось: он еще не привык к своей новой фамилии, и временами ему казалось, что сейчас кто-то возьмет и скажет: «Да какой он Мануйлов! Он ведь Мануйлович, и батька у него сидит в тюрьме, как кулак и супротивник советской власти».

Но страх понемногу отпустил Ваську, он повернулся к Сережке слегка побледневшим лицом и натянуто улыбнулся.

— Ты чо, не слышишь, чо ли? — воскликнул Сережка, подбегая. — Я те кричу-кричу, а те хоть бы хрен по деревне.

— Да я так… задумался чуток… про эти, про картинки, что нам показывали, — соврал Васька, и бледность на его лице сменилась краской стыда: врать он еще не научился, хотя в городе врать приходится часто.

И пошло это с того, что при поступлении на работу надо было заполнять опросный лист.

Чудное дело — этот опросный лист: кто ты да что? — и рука Васьки долго дрожала над последней буквой своей фамилии, руку так и тянуло добавить к конечному «в» привычное «ич». И про годы — тоже пришлось врать, что шестнадцать, хотя Ваське в ту пору едва пятнадцать исполнилось.

Потом пошло про родителей: не кулаки ли они, не пользовались ли наемным трудом, не выступали ли против линии ВКП(б) и соввласти, не воевали ли в белой армии, не состояли ли в каких партиях, не сидели ли уже при соввласти в тюрьме? И Васька, покрываясь потом, писал, тщательно выводя буковки, что нет, не кулаки, не пользовались, не выступали, не воевали, не состояли и не сидели. И хотя он знал, что так оно и было, но последнее — не сидели — ставило в его глазах под сомнение и все остальное.

Ему казалось: все видят, что он врет как сивый мерин, и вот откроется дверь, войдет милиционер и арестует Ваську, люди будут смеяться над ним и показывать пальцем: приехал в город имени товарища Ленина строить новую жизнь, а сам живет какой-то непонятной и тайной жизнью, недостойной великой революции и коммунистического строительства.

Спрашивалось в листе то же самое и про самого Ваську. При этом Красная армия была написана с большой буквы, а белая — с малой. Вопросы эти даже насмешили Ваську, он хмыкнул и испуганно огляделся: не заметил ли кто, над чем он смеется. Но нет, никто не заметил, никому до Васьки не было дела: молодые и пожилые люди усердно скрипели перьями, и никто не смеялся. Более того, Ваське даже показалось: все остальные тоже что-то скрывают и боятся, что это станет каким-то образом известно окружающим людям.

Правда, и другие тоже оглядывались, хмыкали, качали головами, шмыгали носами, иные так даже потели, но не потому, конечно, что им приходится врать и писать неправду в опросном листе, а потому что… Ну, мало ли там почему.

В конце концов Васька не выдержал, набрался смелости и обратился к барышне за перегородкой: нешто не видно, что он, Васька то есть, в гражданскую еще мальцом был и по этой же причине не мог состоять ни в какой партии? Но барышня посмотрела на него строго сквозь очки и сказала, что это не имеет никакого значения.

И все же Васька не удержался и написал, что не участвовал и не состоял по малолетству. Барышня на это его добавление заметила, что это лишнее, но переписывать опросный лист не заставила.

А вот Сережку Еремеева — так целых три раза. Даже рассердилась на него за непонятливость и порчу бумаги. Только Сережка не виноват: он закончил всего два класса, да и в те ходил месяца по четыре, пока можно было ходить босиком. Тятьку-то у него убили в империалистическую, а матери одной куда ж осилить, чтобы всей своей ораве грамоту дать! — дело совершенно невозможное.

И Васька сразу же почувствовал свое превосходство над Сережкой, потому что сам-то он закончил целых семь классов и почти двухгодичное училище бухгалтеров-счетоводов. Он и дальше бы учился, но тут стряслось несчастье: начали обобществление мельницы, тятька подрался с уполномоченным, дал леща самому Касьяну Довбне, за что тятьку арестовали и посадили в тюрьму.