Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

И все же Васька добросовестно таращился на каждую картину, а у иной ему даже хотелось задержаться по причине ее особенной удивительности, получше ее рассмотреть и понять: ведь если кто-то нарисовал эти картины, то это же не просто так, чтобы подшутить над Васькой и его товарищами, а непременно с каким-то особым смыслом.

Но толпа двигалась хотя и медленно, но без остановок, и задержаться не было никакой возможности. Да и боязно было отрываться от своих, от стариков, которые в жизни повидали всякого и имеют на всё про всё готовое мнение.

Модельщики резко выделялись среди остального черного и промасленного рабочего люда своими хотя и потертыми, но довольно чистыми спецовками и светлыми брезентовыми фартуками. Известное дело: не с ржавым железом, не с пачкучим чугуном и маслами имеют дело, а с деревом.

Модельщики двигались в общем потоке, но как бы отдельно от других, потому что сознавали особость и важность своей профессии, требующей не только мастерства, но и грамотности. Поэтому оратор ориентировался именно на них, легко находя светлую кучку людей в черной массе.

В самой же этой кучке выделялся рослый рабочий с черными усами. На вид ему можно было дать лет пятьдесят, и Васька уже знал от своих новых приятелей, что фамилия его — Громов, что он партийный секретарь модельного цеха, что в большевиках состоит аж с пятого года, что он штурмовал Зимний, встречался с самим Лениным и даже с товарищем Сталиным.

Еще лишь месяц с небольшим назад, когда Васька жил на мельнице, все большевики казались ему похожими на хрипатого Касьяна Довбню, всегда угрюмого, подозрительного и полупьяного. Были в Лужах и другие большевики, и даже один из Васькиных дядьев, но это не имело никакого значения, они как бы были не настоящими, а Касьян — настоящим, заправдашним. С Касьяном было связано получение отцом Васьки в свое владение мельницы. А тот факт, что Васька доучился до седьмого класса, а без большевиков ничего бы этого не было, тут и спорить не о чем. В то же время из-за того же Касьяна засудили отца и упекли на пять лет в тюрьму, а сам Касьян стал директором мельницы, которая при нем почти перестала работать.

Здесь, на заводе, все было по-другому. Васька еще не мог разобраться, в чем тут дело, стеснялся спрашивать, но чувствовал, что заводская жизнь каким-то образом отличается от деревенской, — и не только внешне, но и чем-то еще, что не сразу разглядишь, — а сама деревенская жизнь отсюда, из города, виделась совсем не так, какой она виделась Ваське раньше, когда он сам жил этой жизнью. И это тоже было непонятно.

Громов Ваське понравился сразу. В то же время Васька боялся его, но не как Касьяна Довбню, который может наорать и даже привести милиционера, так что лучше с ним и не связываться, особенно с его жонкой, теткой Меланьей, а боялся Громова потому, что не знал, как себя с ним вести. В Громове чувствовались спокойная сила и уверенность в себе, чего начисто был лишен хрипатый Касьян, и как раз за эту силу Громов и нравился Ваське; такой спокойной силой и уверенностью в себе Васька и сам хотел обладать, но не знал, откуда их можно раздобыть.

Впрочем, с Громовым Ваське сталкиваться еще не приходилось.

Громов плыл в толпе, окруженный модельщиками, плыл молча, с видом суровым и неприступным, лишь иногда губы его под черными с сединой усами слегка кривились в понимающей усмешке да умно щурились светлые глаза под кустистыми бровями. Окружавшие его старики-модельщики время от времени бросали короткие реплики по поводу увиденного, чтобы многословием не уронить своего рабочего достоинства. Сам же Громов предпочитал свое мнение держать при себе: коли партком завода разрешил эту выставку, он, Громов, как член партии и секретарь цеховой партячейки, должен, — нравится ему или нет, — авторитет парткома своим поведением подпирать, ибо это есть авторитет партии и советской власти.

— Мазня, — вынес короткий приговор одной из картин председатель цехкома Говорков и подергал заскорузлыми пальцами седой ус, свисающий к самому подбородку.

Громов неопределенно качнул лобастой головой.

— Этак бы я и сам сумел, — поддержал Говоркова старик Мухин, к которому Ваську Мануйловича приставили учеником. — Этак вот внук у меня — чистая копия.

Громов снова качнул головой, то ли соглашаясь со старым Мухиным, то ли не одобряя его. Однако он уже не только умно щурил светлые глаза, но и хмурил свой высокий лоб: увиденное явно ему не нравилось. А когда модельщики подошли к картине со странным существом, у которого глаз был пристроен там, где положено быть пупку, Громов остановился на несколько секунд, прислушался к тому, что говорит человек с «матюгальником», произнес:

— Этих художников да поставить на недельку к вагранке, чтоб мозги прожарить, а то они у них поскисали, как у хреновой хозяйки молоко.

Пошевелил плечами и пошел дальше.

И тут же Филька Вислоухов, цеховой балабон, вставил собственное суждение, будто Громов своим замечанием выдал ему на то соответствующий мандат:

— А куды ж они спектрограф прилаживать будут? К брюху? Аль куды пониже?

И все дружно заржали и оглянулись на оратора, почти уверенные, что если задрать на нем рубаху, то вместо пупка обнаружится настоящий глаз.

— Может, глаз-то у него пониже и есть, в штанах! — взвизгнул, давясь смехом, рыжий модельщик, чуть старше Васьки.

— Га-га-га! — грохнули все, уже без оглядки, а за ними, даже не расслышав, над чем смеются, рабочие из других цехов.

— А волосню-то… волосню-то спалит! — в восторге от пришедшей на ум шутки выкрикнул Филька.

— Га-га-га! Ха-ха-ха! Ох-хо-хо! — покатилось от стены к стене.

— Ничо-о, она еще кучерявее станет!

— Га-га-га! Ох-хо-хо! Гы-гы-гы!

Васька смеялся вместе со всеми, отирая рукавом слезы, хотя ему было отчего-то неловко и жалко художников, толпящихся кучкой у большого станка, на горбу которого стоял человек в распахнутом пальто, с длинными волосами и в шляпе, как бывало жалко местечкового дурачка-жиденка… в смысле еврея Симку, когда над ним потешались мальчишки.

Действительно, только придуркам может прийти в голову нарисовать такое да еще показывать другим. Лично сам бы Васька со стыда сгорел, очутись он на месте того длинноволосого. Уж если не умеешь рисовать, то и не берись. Сам Васька, к примеру, еще не умеет делать модели, не разбирается в чертежах, поэтому и не берется за настоящую работу, а пока лишь строгает всякие дощечки и вкладыши, и то у него не очень-то получается. Дома, на мельнице, он если и занимался плотницкими работами, то все больше топором, а рубанок приходилось брать в руки не часто. А тут все меряется миллиметрами, тонкость ужасная, и даже боязно, вдруг эта наука так и не уместится в его голове, вдруг он не освоит ее и опозорится.