Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Он расстегнул пальто, стал быстро мерить незанятое картинами и скульптурами пространство подпрыгивающей походкой. Его маслянистые глаза горели лихорадочным блеском, щеки охватило румянцем.

— Вы же старый человек, то есть вполне опытный и мудрый, — польстил Марк Ивану Поликарповичу, — и, следовательно, должны понимать, даже если не читали Маркса, Ленина, Троцкого, что революция — это естественный процесс, он не зависит от воли людей, он вызывается к жизни исторической необходимостью, то есть самой жизнью. Чтобы построить дом, надо срубить живое дерево, чтобы создать новую систему ценностей, надо напрочь отказаться от старых догм и канонов. Народ инстинктивно идет за теми, кто прав, и этим определяет выбор истории. Мы, художники, лишь фиксируем этот выбор, кладем на холст отблески огня, вызванного революционным переустройством мира, и показываем тому же народу, как это происходит на самом деле. Это же так просто, Иван Поликарпович! При чем тут инстинкты самосохранения, зеркала и прочая чепуха! Вы же умный человек!

— Стало быть, не очень-то и умный, — сокрушенно покачал головой Иван Поликарпович. — Хотя вы и согласились, что показываете народу, как это происходит на самом деле. Вы правы, Марк, и в том, что аз есьм закоренелый контрреволюционер. Но не в том смысле, в каком это слово употребляется в ваших партийных сферах, а в том смысле, что я всегда был против резких изменений в окружающей человека обстановке. Следовательно, и против революций, которые в одночасье все ставят с ног на голову. Конечно, я не собираюсь штурмовать Зимний и возвращать в него Александра Федоровича. Уже хотя бы потому, что революционный штурм или контрреволюционный — одно и то же, а взглядов Керенского не разделял с самого начала. Но в своей области — в области станковой живописи, я есть самый отъявленный контрреволюционер, ретроград и консерватор, и отступать от этого не собираюсь. Да и стар, чтобы меняться. Так-то вот. И будет об этом. Я просто заговорил о вашей, с позволения сказать, трагедии лишь потому, что вы не заметили главного: революционеры не любят, когда им показывают, какие они есть на самом деле, не любят, когда им противоречат. Вспомните Дантона, Робеспьера… Они рубили головы всем, кто говорил, что они не правы. Действительно, все так просто. Да и Горький… Именно за это его и отправили за границу будто бы лечиться. Хотя кое в чем он был вполне солидарен с Лениным. Но Горький — особая статья. И хватит об этом. Пойдемте пить чай.

— Нет, подождите, мы не договорили, — вскинулся теперь Саша, который, перестав мучительно морщить лоб, выглядел весьма воинственно. — Может, для вас, Иван Поликарпович, признавать себя реакционером и контриком — это так, шуточки, а для меня — вопрос жизни и смерти. Я, правда, в гражданской не участвовал по малолетству, но контриков на мушку брать приходилось, и я вам честно скажу, как большевик, что мне ваша агитация не подходит. Вы думаете, что если мы возмущаемся, так это означает, что мы против советской власти и партийной линии? Нет! Как раз товарищ Сталин и говорил о критике и самокритике, что мы очень даже поддерживаем и одобряем. Но если партия нам скажет, что на данном историческом этапе наше искусство вредит делу построения социализма и мировой революции, то мы готовы подчиниться. Но партия нам этого не говорит, а отдельные деятели — не в счет. Нужны доказательства, а их нету. Кому-то не нравится, кто-то застыл на месте… Я вам объяснить не умею. Вот.

— Никакой пропаганды, Саша, я не веду, — Иван Поликарпович передернул плечами и поднялся с дивана. — И вы так же глухи к моим аргументам, как властей предержащие — к вашим. Если же вам угодно взять меня на мушку, то и берите себе на здоровье. И то правда: путается тут под ногами старый хрен. А то, что я вас приютил в своей мастерской, это можно во внимание не принимать. И угрызениями совести не мучиться. На мушку, так на мушку. Натюрморт из меня выйдет неважный, но остальное вы додумаете. — Иван Поликарпович сердито запахнул халат, снова предложил: — Так идемте пить чай, господа революционеры, а то и сил недостанет справиться с таким захудалым стариком, как ваш покорный слуга.

— Нет-нет, — поспешно отказался Марк. — Спасибо, мы не хотим. Мы уже пили. — И проглотил слюну.

Иван Поликарпович пожал плечами и пошел к себе. Он еще помедлил на пороге своей комнаты, но вот дверь закрылась, и в мастерской снова повисла гнетущая тишина.

— Ну и что будем делать? — деловито осведомился Марк у своего товарища. — Ты считаешь, что мы должны оставить без последствий эти его высказывания?

— Честно говоря, я не знаю. Ну, пишет он свои пейзажи и натюрморты, портреты и прочее — и пусть пишет… Или ты думаешь?..

— Я ничего не думаю. Тут и так все ясно. — Марк прошелся вдоль дивана туда и обратно, остановился напротив товарища. — Вспомни, что говорил на вернисаже Луначарский. Он говорил, что мы вовсе и не авангардисты в том смысле, что идем в авангарде пролетарского искусства, что мы ложно понимаем революцию в живописи и не видим решающего влияния рабочего класса на все стороны социалистического строительства. В том числе и в культурной жизни. Я, конечно, эти обвинения не принимаю, но… Но теперь получается, что мы не сумели разглядеть у себя под носом чуждый нам элемент. А если он завтра… ну-у… при каких-то там обстоятельствах скажет, что вот, мол, говорил этим молодым то-то и то-то, а они только ушами похлопали? Что тогда?

— Ты боишься за свою шкуру?

— При чем тут моя шкура! Мы с тобой коммунисты? Да! А в чем наша обязанность? В том наша обязанность, чтобы бороться со всякими проявлениями антисоветизма.

— И что ты предлагаешь конкретно? Пойти к Топоркову? Сказать, что Новиков ведет среди нас пропаганду троцкизма? — вскинул Саша круглую голову.

— Только не к Топоркову! — Марк повел рукой, будто отстраняя Сашино предложение. — Топорков приятель Луначарского, а Луначарский опекает нашего старика. Поликарпыч и сам не раз признавался, что спорил с Луначарским по вопросам искусства — и ничего. Других повысылали за границу, а этого — нет. И с Горьким они друзья… — Помолчал, похрустел пальцами. — Право, не знаю, что и делать. Может, посоветоваться с Лепицким? — И уставился выжидательно на своего приятеля.

— Лепицкий — не член партии! — резко возразил Саша. — А Топорков — секретарь нашей парторганизации. Мало ли что он приятель Луначарского! Когда решаются принципиальные вопросы, не должно быть ни приятелей, ни родственников! И потом… если мы собираемся идти к Топоркову, нам надо собирать свои манатки и перебираться в другое место. Это во-первых. Во-вторых, мы просто обязаны предупредить об этом своем шаге Ивана Поликарпыча. Но я не уверен, что мы должны этот шаг делать. — Вздохнул и продолжил мечтательно: — Вот у нас в кавбригаде был комиссар… Путало его фамилия. Вот бы с кем я посоветовался: во всех вопросах разбирается, как… как я не знаю кто. Ему что международное положение, что внутреннее, что, предположим, культурный вопрос, он все это четко сводит к одному — к диктатуре пролетариата и мировой революции. Комар носа не подточит. Это он меня наставил на путь художника. Иди, говорит, учись: пролетарскому делу нужны красные художники, чтобы всякое явление — с классовых позиций. Он бы наши с тобой картины принял, потому что его бы не подвело классовое чутье: сам он из рабочих, из настоящих. Вот.