Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

— Эка ты, Марк, ей-богу, неловкий какой! Дай-ка я! — и с этими словами забрал у товарища ключ и легко справился с замком.

Они вошли в огромное помещение с двумя огромными же — от пола до потолка — венецианскими окнами, кто-то из них щелкнул выключателем, зажглась единственная лампочка в старинной бронзовой люстре с хрустальными подвесками, и оба, не раздеваясь, плюхнулись на старый кожаный диван с длинным зеркалом у изголовья, окруженный со всех сторон, будто остров, подрамниками с холстами, повернутыми к стене, странными скульптурными композициями из кусков железа и дерева, толстыми гипсовыми бабами и еще бог знает чем. Стены комнаты были разрисованы рожами и кабалистическими знаками, замысловатыми чертежами, комбинациями из звезд, серпов и молотов.

То была мастерская художников. Похоже, в этой мастерской творили люди самых разных взглядов на искусство. Да и на жизнь. В мастерской было холодно, воняло краской, растворителями, дыхание пришедших густым паром окутывало их головы.

Вошедшие сидели на диване и тупо смотрели в разные стороны, будто настолько надоели друг другу, что одно неосторожное слово, движение, взгляд могли привести к ссоре или к чему-нибудь похуже.

К тому же это были совершенно разные люди, совершенно не похожие друг на друга. Тот, которого звали Марк, был типичным евреем с нервным коническим лицом и черными глазами, в которых застыла извечная иудейская тоска и отчужденность. Его товарищ, наоборот, лицом был широк, скуласт, серые глаза чуть косили, и в них чувствовалась неуверенность в себе и неудовлетворенность.

Прошло несколько минут, в углу комнаты бесшумно отворилась дверь и бесшумно же из нее вышел старик лет шестидесяти в толстом стеганом бухарском халате, весьма потертом, в цветастой тюбетейке и оленьих унтах. Он смотрел сквозь очки в медной оправе, которая словно приросла к горбинке его длинного и тонкого носа, слегка наклонив голову к плечу. Бледное лицо с нездоровым, пятнами, румянцем, темные мешки под глазами свидетельствовали о том, что старик редко бывает на воздухе, что он не здоров или только что перенес долгую и тяжелую болезнь.

— А я слышу — вроде пришли, — заговорил старик удивительно молодым голосом, и серые глаза его, слегка выцветшие, лукаво сощурились. Он прикрыл за собой дверь и сделал несколько неуверенных шагов. — Пришли и — ни гу-гу, — продолжал он в полной тишине. — Ну, думаю, значит, полный провал. Что я вам и предсказывал, — не без ехидства заметил он, слегка выставив вперед руку с открытой ладонью.

— Ничего такого вы нам не предсказывали, — откликнулся молодой человек в кавалерийской шинели. Но голос его звучал устало и безразлично. — Во всяком случае, не провал… тем более полный. А то, что мы и многие другие встретим непонимание, так мы к этому были готовы, потому что новое всегда принимают в штыки, а уж потом… Так что, Иван Поликарпович, я бы на вашем месте… — И молодой человек махнул рукой.

— А я, Саша, с вашего позволения, и есть на своем месте, — возразил Иван Поликарпович, и серые глаза его оживились и помолодели. — Очень даже на своем. Потому что никогда не подлаживался под моду, всегда творил так, как надоумливал меня Всевышний. Потому и успехи свои, и неуспехи воспринимал аки должное и не привносил в них трагические оттенки.

Молодые люди никак не откликнулись на эти слова Ивана Поликарповича. Видимо, старик произносил их не впервой, уверенный, как большинство людей его возраста, что некоторые истины молодым надо повторять постоянно, иначе они их не запомнят и не усвоят.

Молчание вдохновило Ивана Поликарповича, он прошел на середину мастерской, остановился перед диваном, разглядывая композицию из двух тел с трагическим оттенком.

— Что ж, так и будете сидеть до утра? — спросил он бодренько. — Или вы поссорились? Этого еще не хватало! Эко, право, ребячество какое!.. А что, Луначарский — тоже там присутствовал?

— Присутствовал, — буркнул в ответ Саша и стащил с головы буденовку. — Но лучше бы отсутствовал и сидел в своей загранице. Он, видите ли, считает, что пролетарской культуре необходима ясность образов, конкретность форм и сугубая идейная направленность. Он считает…

— Что считает Анатолий Васильевич, мне хорошо известно, — перебил Сашу Иван Поликарпович. — Дело не в том, что он считает, а в том, что он относит к так называемому пролетарскому искусству, а что к так называемому буржуазному. Смилостивится — отнесет и вас к пролетарскому, не потрафите чем-нибудь — будете ходить в мелких буржуях. Так что, мои юные друзья и коллеги, суть не в том, что и как вы пишите, а в том, как кто-то из властей предержащих на ваши писания смотрит. Между прочим, и при царе-батюшке существовали такие же порядки, хотя и допускались всякие уклонения. При этом сам Анатолий Васильевич изрядно пометался и влево и вправо, всякий раз полагая, что лишь его устами глаголет истина. Но если на официальном уровне в былые времена сии уклонения не поддерживали, то и не препятствовали уклонятся в любую сторону… Вопрос для художника решался просто: одних покупали и выставляли, других покупали, но не выставляли, третьих и не покупали, и не выставляли.

С этими словами Иван Поликарпович сделал несколько шагов к замысловатой фигуре, отдаленно напоминающей человека, решив, судя по всему, на ней проиллюстрировать свои обобщения, повернул у скульптуры нечто, долженствующее обозначать руку, посмотрел, чуть склонив голову уже к другому плечу, на это обозначение и, ничего не сказав, вернулся к дивану и продолжил свою лекцию:

— Лично я всегда смотрел на все эти измы, как на желание не слишком одаренных людей, — или, наоборот, весьма одаренных, но весьма же и нетерпеливых, — побыстрее получить признание и соответствующие материальные блага. А быстро добиться этого можно лишь одним, хотя и далеко не новым способом — удивить, ошарашить определенную часть нашего общества. Зачастую — не самую лучшую.

— Ну, ваш пресловутый реализм тоже относится к нелюбимым вами измам, так что не будем о названиях. Не в них, в конце концов, дело, — уверенно возразил Марк, сверкнув из черной глубины глаз отражением электрической лампочки.

В тоне его голоса и во взгляде обнаружилось столько пренебрежения по отношению к старому человеку, который так безнадежно отстал от жизни, что Иван Поликарпович даже вроде поперхнулся, но тут же взял себя в руки.

— Реализм — это выдумки людей, паразитирующих на искусстве! — воскликнул он запальчиво. — И вам, Марк, это хорошо известно! На русском языке истинное искусство называлось искусством отражения жизни, отражения глубинных процессов изменения народного самосознания, самовыражения нации. Все эти измы, так любимые вами, пришли с Запада, они никогда не укоренятся на русской почве и, как сказал не помню уж кто, всегда будут болтаться в воздухе, как французские панталоны на русской пеньковой веревке.