Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

— Ни-и, не пиду я! Мэни пилроки зусталось тильки!

И выстрел, и страшное лицо Зубача, его перекошенный рот с желтыми зубами, кровавые белки глаз…

— Быстро, йёп! Быстро! Мать-мать-мать-мать!

Гаврила натянул на голову брезентовую тужурку, чтоб не так секло градом, и побежал вместе со всеми, продираясь сквозь кусты, натыкаясь на деревья, спотыкаясь, проваливаясь, падая, снова вскакивая, захлебываясь дождем и ветром. Он чувствовал, что произошло нечто ужасное и непоправимое, и в то же время понимал, что у него осталась только одна дорога — вперед, вместе со всеми, а там что бог даст. О будущем думать не хотелось, да и некогда было, не до того.

Град, между тем, кончился, шел дождь, сильный и ровный. Ветер тоже стих, и лесная грива, по которой они бежали, покорно принимала на себя потоки воды.

На Гавриле все промокло до нитки, в сапогах хлюпала вода, порты облепили ноги; дышал он с хрипом, хватая воздух широко раскрытым ртом.

Теперь они бежали цепочкой, и в полумраке Гаврила не мог разглядеть, кто бежал впереди него, но это явно был не Кузьма, а лишь рядом с Кузьмой, который наверняка знал, что произошло и что делать дальше, он чувствовал бы себя увереннее и спокойнее.

Кузьма, надо думать, бежал где-то впереди, и Гаврила не мог понять, как он оказался одним из зачинщиков бунта и побега. Никогда между ними не возникало разговора о таком исходе. Тем более что Кузьма отбарабанил в лагерях уже целых восемь лет, ему оставалось всего два года — меньше, чем Гавриле, и потому устраивать побег просто глупо. Гавриле казалось, что ненависть Кузьмы ко всему миру не имеет смысла и цели, что она годится лишь на то, чтобы богохульничать, но не способна толкнуть Кузьму на такой рискованный и решительный шаг. И вдруг — на тебе!

А Зубач? Ему-то зачем? И делать-то ничего не делает, и жрет-то в три горла, обирая остальных заключенных, и с конвойными запанибрата… Как же после этого убивать-то? Только что вроде бы он вместе с Коптилиным смеялся над чем-то и вдруг — ножом в грудь…

«Спаси, Пресвятая Дева, и помилуй люди твоя!»

Гаврила бежал, и постепенно до него доходил смысл произошедшего. Хотя он в лагере чуть больше полугода, но уже наслышался о побегах и о том, чем они обычно заканчиваются: беглецов рано или поздно вылавливают, добавляют сроки и отправляют в северные лагеря, про которые среди заключенных ходит слава ужасная.

Если же побег связан с убийством конвоиров, то таких заключенных ищут с удесятеренным старанием и энергией, а, поймав, чаще всего убивают на месте по той будто бы причине, что оказывали сопротивление. Но прежде чем убить, поизмываются над человеком, искалечат его, а уж потом — пуля. Или привяжут голого к дереву, сунув в муравейник, а тут еще комары, — и останется к утру от человека одно только название.

В любом случае лучше наложить самому на себя руки, чем попадаться в руки охранников. Но тогда какой вообще смысл в побегах? В надежде, что авось не поймают? Ну и не поймают, а жить-то как же? Что ж, так все время и прятаться по лесам да болотам? А это, считай, сам же себе выносишь приговор на пожизненную неволю.

У Гаврилы возникла было мысль повернуть назад, но сзади всех бежал Зубач с винтовкой, и что он сделает с Гаврилой, если Гаврила решится на такой шаг, гадать не приходилось. Можно, конечно, метнуться в сторону, по-заячьи запетлять между деревьями, авось не попадут и не догонят, но что он скажет, когда его застанут на железке среди убитых конвойных? Вот и получалось, что куда ни кинь, всюду клин.

Иногда беглецы вдруг останавливались, явно по чьей-то команде, но всего на несколько минут, пересчитывались, отдыхали, потом пускались дальше, и вряд ли кто из них знал, куда они бегут.

Пробежав по гриве до лесного массива, беглецы встали. Бежать дальше всей группой не имело смысла. Зубач, уже ни раз бегавший как с царской каторги, так и из советских лагерей, предложил разделиться на мелкие группы по два-три человека и разбрестись в разные стороны: хоть кто-то да проскочит.

Никто ему не перечил.

Себе Зубач взял в напарники Кузьму, а уж сам Кузьма присоединил к ним Гаврилу. Зубач, который все еще вел себя как бригадир, возражать, однако, не стал, только ощупал Гаврилу оценивающим взглядом и что-то пробормотал недовольно.

Но власть, пусть на короткое время, уже перешла к Кузьме, хотя он и не делал для этого никаких видимых усилий. Однако он явно преобразился уже потому, может быть, что за плечами у него, стволом вниз, висела винтовка. К тому же в голосе его появилась твердость, в словах — расчетливость, указывающая на знание повадок гэпэушников и лагерных охранников. Обнаружились и познания в военной области, когда он давал советы беглецам, как вести себя в том или ином случае, и Гаврила догадался, что Кузьма набрался этого опыта не на своем крестьянском наделе, а где-то еще.

За те пару часов, что миновали с начала побега, Гаврила вполне уже смирился со случившимся. Как, впрочем, и остальные — то есть те, кто оказался втянутым в побег помимо своей воли. Они стояли полукругом и молча слушали наставления Кузьмы, но в глазах у них была одна тоска и полное непонимание того, что им говорилось.

Гроза между тем ушла на восток, снова засияло солнце, и то, что произошло на железке, казалось бредом. До вечера оставалось еще часов пять-шесть, то есть до той поры, когда их кинутся, и каждый сознавал только одно — надо идти и идти, не останавливаясь.

Одежда на Гавриле, как и на других, не то чтобы высохла, но уже не липла к телу. Горели ноги в сапогах, хотелось разуться и опустить их в холодную воду. Что ж, он пойдет с Кузьмой и Зубачем. Может, когда-нибудь, если повезет, доберется до дому, хотя бы одним глазком глянет, как они там, а потом уж… а потом уж можно и помирать. Другого исхода для себя Гаврила не видел.

Когда наконец поделились, кто с кем пойдет и в какую сторону, на всех, кроме разве что Кузьмы и Зубача, да еще одного, который все время нервно похохатывал и оглядывался по сторонам, — на всех вдруг напало уныние. Всего в бригаде нивелировщиков числилось четырнадцать человек, одного, хохла с Полтавщины, который отказывался бежать, пристрелил Зубач, осталось, таким образом, тринадцать, и уже само это число наводило на беглецов тоску и неверие в успех. К тому же ни у кого ни корки хлеба, ни сухаря — ну ничегошеньки, а это значит, что завтра-послезавтра придется выходить к людям, и везде, в каждой деревне, их будут ждать.

— Ну, кончай ночевать! — решительно поднялся на ноги с валежины Кузьма и закинул за плечи винтовку. — Надо уйти подальше от этого места, — еще раз повторил он. — Чем дальше уйдем, тем вернее. Айда! — И зашагал краем болота на север.

За ним двинулся Зубач, за Зубачом — Гаврила. Остальные проводили их глазами, о чем-то поговорили и зашагали в противоположную сторону, постепенно вытягиваясь в цепочку.