Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

— Оно и видно, что не читал. Только я не в укор тебе это говорю. Я и сам прочел только тогда, когда почувствовал, что вера моя в бога пошатнулась. Вот я и решил укрепить ее, веру-то. Взял Евангелье… от Луки, кажется. Не помню уж. Да не в том суть дела. Главное, что я там вычитал, в Евангельи-то. Вот, к примеру, говорится там, что Иуда вознамерился предать Иисуса Христа, господа, значит. Но как бы не решается. Тогда Христос его вроде как напутствует: иди, мол, и делай, что задумал. И дает ему хлеб… Дает ему хлеб, и вместе с тем хлебом входит в Иуду дьявол — так там, в Евангелье, и написано: дьявол! Чуешь?

Кузьма протянул руку к Гавриле ладонью вверх, будто предлагая ему хлеба, помолчал, разглядывая свою черную ладонь с корявыми от тяжелой работы пальцами. Продолжил:

— Вот так, брат, прямо и написано: дьявол, — повторил он, покачав головой, будто лишь сейчас до него дошел смысл написанного. — Это что же тогда получается? А получается, что Христос либо в сговоре с дьяволом, либо сам есть наипервейший дьявол. Иначе как же это может статься, чтобы из чистых рук, из святых, божеских, можно сказать, исходил вместе с хлебом дьявол, который и наущает Иуду предать Христа? Ведь и хлеб-то — хле-е-еб! — он же как бы свят сам по себе. Хлеб-то. А? И Христос тоже свят сам по себе, а вместе они — дьявол, нечистое, греховное! Выходит, опять же, что и Иуда вовсе даже не предатель, а как бы заговоренный, против воли своей свершивший предательство, то есть по его же, Христовой, воле. А коли так, то Христу зачем-то шибко надо было, чтобы его предали, распяли, чтоб люди поверили, что он есть бог и поклонялись ему. А теперь ответь мне, зачем настоящему богу надо, чтобы люди поклонялись ему? Будто он какой царь-император. Нешто это хорошо, чтобы тебе кланялись, елозили перед тобой на коленях, молили о спасении? А затем, что на самом деле он есть не бог, а дьявол. У истинного-то бога не может быть такой несусветной гордыни. Только у дьявола. Вот и попам руки целуем, как в старые времена господам целовали. Все в сговоре меж собой, все хотят над простым человеком возвыситься, унизить его и ограбить. Так вот и получается, что молимся мы дьяволу. От этого все людские страдания и неправды. А я дьяволу молиться не желаю… Вот и весь тебе сказ.

Кузьма помолчал, сосредоточенно глядя куда-то за спину Гавриле, потом заговорил снова:

— Стало быть, вся надежа человеческая на самих себя. Да и насчет души — тоже большой вопрос: ежли душа в руках божьих, то в чьих руках наше понятие мира сего? Ведь если по душе, то с самого начала нам с большевиками пути не было, потому как вся их сила направлена на разорение души. А ежли по разумению, то лучше большевиков никого нету, потому как они пообещали мужику землю — и землю дали, рабочим пообещали заводы — и заводы те дали. А что вышло потом? Дать-то дали, но, опять же по Евангелию, как Христос дал Иуде хлеба: взял народ землю, взял заводы — и впал в грех. Получается, если по-церковному, вселился в народ дьявол, и пошел брат на брата. А если разобраться, так и дьявола тоже нету. Бога выдумали и дьявола выдумали ему в придачу. Потому что бог и дьявол сидят в нас самих… А ты заладил: душа-а! Душа-а! Тут, куда ни глянь, все одно и тоже: нет правды. Поневоле волком станешь и волком завоешь.

Гаврила слушал и не слушал Кузьму. Во всяком случае, смысл его слов до него почти не доходил. И не потому, что были эти слова богохульны, а потому, что он постоянно чувствовал, что рядом — в десяти шагах всего — лежит бездыханное тело, которое еще некоторое время назад дышало, что-то бормотало во сне, на что-то надеялось, а у него эту надежду отобрали. И человек, который это сделал, сидит рядом с Гаврилой и рассуждает о боге, дьяволе и душе, как будто ничего не случилось, как будто не он вонзил в спящего штык, как будто не он смотрел, как тело человека извивается в последних корчах, желая сохранить себе жизнь.

— Кузьма Макеич, а конвоира того… что с татарином Хакимовым, тоже ты? — задал Гаврила давно мучивший его вопрос.

— Конвоира? Это которого?.. А-а! Не-ет, брат, тот сам по себе, — беспечно махнул рукою Кузьма. — У него то ли кила, то ли заворот кишок случился. Не-ет, никто его не трогал. Это Коптилин, гадюка подколодная, решил, что кто-то хохла ножом или еще чем. Не-ет, там все по природному естеству свершилось. А уж потом, когда они все под вагон забрались, потом — да-а, потом одного — я, а двоих — этот вот, — кивнул Кузьма в сторону неподвижного тела. А еще двоих — Перекидных, тот, что похихикивал все. Кайлом он их, ловко так: тюк — и нету, тюк — и нету. Маста-ак, однако. Пикнуть даже не успели… — Ну, да ладно, — заключил Кузьма деловито, поднимаясь на ноги. — Вроде обо всем поговорили, остальное договорим по дороге. Пошли, Гаврила Василич. Путь у нас дальний. Да винтовку возьми вот… Мало ли что.

Но Гаврила, тоже поднявшись, продолжал стоять, не двигаясь с места. Он только мотал головой из стороны в сторону, будто шея ее не держала.

— Ты чего это, Гаврила Василич? — спросил Кузьма, подозрительно разглядывая своего приятеля.

— Не надоть мне ружья, — тихо ответил Гаврила и сделал отстраняющий жест рукой. — Не надоть.

— А ежли гэпэушники? Палкой от них не отобьешься: это тебе не собаки, у них тоже ружья имеются.

— Все едино, — твердо стоял на своем Гаврила. — Гэпэушник или там охранник — он человек подневольный. Может, среди них сын мой, Петруха, окажется. Ему, Петрухе-то, скоро в армию идти. Да и Алешке тоже. Пусть и не сын — все едино. Ему-то, солдату, небось сказали, что мы преступники, людей поубивали, еще можем кого убить, он и верит, а я в него стрелять? Не-е, не хочу я брать грех на душу.

— Ну и черт с тобой! — озлился Кузьма. — Можешь не брать. Сам понесу. Приспичит, так возьмешь и будешь стрелять за милую душу. Ты думаешь, я сразу, как родился, так и стал убивать? И мне тяжко было, когда убил первенца своего. В германскую это вышло, в пятнадцатом году. Хотя, конечно, немец там или австрияк — и не человек вовсе по нашим понятиям, а так, одно название. Опять же, он в тебя стреляет, и тоже у него мать имеется, детишки и все такое прочее. Ему тоже, небось, говорили, что мы, русские, народ дрянной и приспособлены для того, чтобы нас убивать… Война — не я ее выдумал. А все равно жалко было, когда убил первенца-то. Молодой, белобрысый такой, глаза голубые, родинка вот здесь, — показал Кузьма себе на щеку возле носа и заключил с ожесточением: — Люди — они хуже зверья! Так-то вот. И будя об этом. Пошли, Гаврила Василич, неча тут рассиживаться.

Но Гаврила опять упрямо замотал головой.

— Нельзя нам так уходить, — тихо произнес он. — Надо придать земле… по-христиански. Тоже ведь человек, душа мается, грех на нас будет, ежли так бросим.

Кузьма хотел возразить, но что-то подсказало ему, что это бесполезно. К тому же, действительно, тело убрать надо: мало ли кто наткнется, пойдут по следу…