Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

— Ладно, — сказал он. — Ты давай уберись с ним, а я покудова схожу к дороге, посторожу. А ты жди, без меня не уходи.

С этими словами он отцепил от пояса нож и бросил его к ногам Гаврилы, закинул за плечо винтовку и пошел. Другая так и осталась возле лещины.

Гаврила, едва Кузьма скрылся из виду, подошел к кусту, взял в руки винтовку, прикинул ее на вес, покачал головой, вернул на место.

Оружие он держал в руках впервые в жизни, и уверенности оно ему не придало. Даже наоборот: будто сонную по весне гадюку взял в руки, холодную и скользкую.

Кузьма ушел, словно растворился в пятнах света и теней, в туманной дымке, пронзаемой первыми лучами солнца.

Гаврила подумал: хорошо бы, если бы Кузьма не вернулся, а то он, вишь ты, такой человек, что ему и Гаврилу убить — раз плюнуть. Так что если им расходиться в разные стороны, так лучше всего сейчас, пока еще чего не случилось.

Гаврила поднял нож и осмотрелся. Зубача, пожалуй, лучше всего похоронить на возвышении, подальше от ручья, который при паводке разольется и размоет могилу. Самое подходящее место вон там, где окруженная соснами сгрудилась стайка березок. Возле них небольшая полянка, заросшая брусничником и вереском. И вообще, на чистом месте лежать приятнее, чем в такой дремучести, где они остановились на ночевку и где бывший вор нашел свой конец.

Гаврила выбрался из распадка, поднялся на небольшой холмик. Отсюда далеко видно, и место их ночевки — тоже, так что если бы кто проходил поблизости ранним утром, то наверняка бы их приметил.

Впрочем, место казалось безлюдным, нехоженым, разве что в грибную и ягодную пору забредет сюда какая-нибудь старушенция… Но для этого еще не время: земляника лишь начала поспевать, из грибов изредка встречаются одни сыроежки.

Отыскав чистое место, Гаврила опустился на колени и принялся ножом резать дерн и складывать его в рядок. Сбоку зашуршало, Гаврила обернулся и увидел, как, не спеша, уползает прочь аспидно-черная гадюка. Ее лоснящееся тело с тихим шорохом струилось среди травы и кустиков вереска, покуда не скрылось в зарослях толокнянки.

«Тоже божья тварь, — подумал Гаврила, вспомнив ощущение от прикосновения к винтовке, снова принимаясь за работу. — Всякая тварь живет по божьему установлению, — сердито бормотал он, будто спорил с Кузьмой. — И человек тоже должен жить по божьему установлению. Иначе все пойдет в разор и никакой жизни не будет. А Евангелие… Кто ж его знает, может, там и написано так, как Кузьма сказывал, так ведь другой прочитает и по-другому же скажет. Кого как бог надоумит, тот так и смыслит. А богохульствовать — ума не надо. Эка штука — плюнуть! Будь господь наш, Иисус Христос, дьяволом, уж точно бы Кузьму в бараний рог скрутил. Дьяволу-то это ничего не стоит, ему лишь бы над людьми поизгаляться. А бог… Бог — это… это не каждому дано, чтоб понятием своим дойти. Мал человек, потому и не дано», — заключил Гаврила свои размышления и, уж больше ни о чем не думая, усердно принялся ковырять неподатливую землю.

После того как дерн был снят, рыть стало легче. Теперь Гаврила только рыхлил землю ножом, потом выгребал ее руками. Пошел песок, плотный, слежавшийся, с мелкой галькой. Иногда попадались ракушки, невесть как попавшие сюда, какие-то странные камушки, и Гаврила, рассматривая их, позабыл, ради чего он здесь и зачем ковыряется в этой земле.

Солнце уже поднялось над лесом, стало жарко, Гаврила сбросил с себя брезентовую куртку, повесил ее на куст, чтоб просыхала. Сколько времени прошло, он не знал, казалось — целая вечность, когда наконец решил, что яма вполне годится служить могилой, что ее не разроет лесной зверь. Отряхнувшись, он несколько минут посидел над ямой, покурил, потом поднялся и спустился к ручью.

Зубач лежал, освещенный солнцем. Гаврила двумя пальцами снял с его лица тряпицу, отбросил в сторону. Лицо бывшего вора было бледно, и черная растительность на нем казалась приклеенной, чужой. Над трупом уже роились мухи.

Гаврила попытался припомнить, каким Зубач был в жизни, и не смог. В жизни он был Зубачом, иначе его никто не называл, а этот… этот все время лежал под старой елью, в то время как на железке ругался кто-то другой, и нюхал табак рядом со старшим конвоя, и рычал, и вращал кровавыми белками тоже не этот.

Гаврила взял круглую Зубачову шапку, сшитую из шинельного сукна, набрал в нее из ручья воды, полил на лицо покойного, смыл запекшуюся на губах кровь, соринки, грязь. Потом, покрепче упершись в землю широко расставленными ногами, рывком поднял тело на руки — тяжелое, почти не гнущееся — и понес наверх, к могиле.

На краю могилы он его опустил, хотел было прочитать молитву, подобающую сему случаю, но ничего, кроме слов: «Упокой, господи, душу раба твоего», не вспомнил, перекрестился на солнце и опустил тело в могилу. Уложив его там поаккуратнее и снова скрестив на груди руки, Гаврила прикрыл лицо Зубача шапкою и уже больше не смотрел на него, руками и ногами сбрасывая вниз песок и землю.

Образовавшийся холмик он обложил дерном, воткнул в изголовье сухой сук, расщепил его верхушку и приладил в расщеп перекладину, отошел в сторону, посмотрел, покачал недовольно головой. Затем спустился к ручью, вывернул из его ложа гранитный валун пудов на пять-шесть и, кряхтя от натуги, на дрожащих ногах припер его наверх и уложил на могилу. Все! Больше он ничего сделать не мог.

И тут Гаврила понял, что вся его возня — это лишь попытка оттянуть время перед тем, как решиться на что-то дальнейшее… Что дальше-то? Идти? Но куда? Что скажет он первому встречному человеку, что ответит, если его спросят, кто он и откуда? Положим, доберется он до своего дома, набьет харю хрипатому Касьяну — и опять же: что дальше? Идти сдаваться? Почему не сейчас? Посмотреть жену и детей? Но не принесет ли он им несчастья своим неожиданным появлением? Господи! Пресвятая Дева! Надоумьте раба своего Гаврилу!

Неизвестно, сколько бы еще Гаврила простоял над могилой, ни на что не решаясь, если бы не появился Кузьма. Он неслышно очутился у Гаврилы за спиной, кашлянул.

Гаврила вздрогнул, обернулся.

— Похоронил, значит? — то ли спросил, то ли подтвердил увиденное Кузьма. — Оно, может, так и лучше. Глядишь, и нас кто-нибудь приберет, не оставит на поклеванье воронью.

Говорил Кузьма раздумчиво, печально, будто, пока ходил куда-то, в нем что-то переменилось, пропало ожесточение и на его место явилось смирение и покорность.

— Да-а, Гаврила Василич, жизня — она, брат, такая штука… — Покрутил стриженой головой. — А в деревне пока тихо, но, видать по всему, ждут милицию: скотину выгнали на ближайший луг, мужики ходят вкруг деревни с вилами. — Немного помолчав, добавил своим обычным, резким, голосом: — Пошли, Гаврила Василич. Не время нам на этом месте прохлаждаться: не ровен час, накроют нас, тогда каюк.