Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Спустился к ручью, поднял казанок, ополоснул его в ручье, сунул в мешок, взял вторую винтовку, закинул за спину, огляделся: все вокруг говорило о том, что здесь ночевали люди, что здесь что-то случилось, надо бы прибраться, но Кузьма лишь махнул рукой и зашагал вдоль ручья.

Шли два дня от зари до зари, почти не останавливаясь, жевали на ходу остатки хлеба, лука и вареной поросятины, да еще то, что попадалось под руку: ягоды, кислицу, коренья. К полудню третьего дня услыхали далекий стук топора, вроде как потянуло дымком.

— Обходить надо, — решил Кузьма. Он пригляделся к паутине, сетью перегораживающей просвет между кустами: паутина, с капельками росы на ней, едва колыхалась от нечувствительного для человека дуновения ветра. — Ветер от деревни — в самый раз. Пошли! — скомандовал он.

И они пошли. Кузьма впереди с двумя винтовками за плечами, Гаврила за ним, с мешком, в котором мотался по спине казанок, обложенный травой, чтоб не бренчал.

Оказалось, что идти за другим и исполнять его волю куда легче, чем решать самому.

«Ничего, там видно будет, — утешался Гаврила, шагая вслед за Кузьмой. — Бог даст…»

Но что мог дать ему бог, было ли богу до Гаврилы дело, решить Гаврила не мог и не пытался. Он уже представлял себе такой же холмик, что они оставили давешним утром, и себя под этим холмиком. Так оно, пожалуй, было бы в самый раз: не надо никуда идти, не надо прятаться, таиться — вообще ничего не надо. Вот если бы его у могилы укусила гадюка…

— Куда пре-ешь! — зашипел на Гаврилу Кузьма и дернул его за руку, увлекая в заросли молодых елок. И только тогда Гаврила услыхал фырканье лошади, стук колес по корневищам деревьев, скрип и дребезжание телеги.

Через минуту среди деревьев показались спина лошади под дугой и баба в цветастом платочке: сама телега и брюхо лошади тонули в высокой траве и кустарнике.

— Это она из деревни куда-то наладилась, — прошептал Кузьма. — Черт его знает, может, тут и город близко, или село какое. Местов этих я не знаю. А ты тут не бывал, в этих краях-то?

Гаврила с удивлением посмотрел на Кузьму, покачал головой.

Скрип и громыхание телеги, фырканье лошади, так напомнившие Гавриле о былой жизни, постепенно затихли, пропали, будто померещились, и они снова пошли, петляя среди деревьев, держась заросших мест, темных урёмов, а чистые сосняки обходя стороной. Вел Кузьма не задумываясь, видать было, что по лесу походил немало, и все больше то ли таясь, то ли выслеживая.

Местность здесь неровная, будто кто изрыл ее огромной лопатой: то яма встретится, почти что круглая, с озерком или болотцем посредине; то грива протянется песчаная, поросшая брусничником и вереском, с песчаными плешинами; то холм вдруг вознесется, понизу которого все березы да ели, а поверху сосна да густые куртины можжевельника.

Кузьма вел так, чтобы не оказываться на гребне, а если приходилось пересекать который, то держался теневой стороны, прежде оглядывался и прислушивался, а уж потом торопко достигал вершины и кидался в спасительную чащу.

Гаврила постепенно и сам начал приноравливаться к такой ходьбе, понимая, что в их положении только так и надо ходить по лесу, и уже сам примечал, куда свернуть лучше, чтобы быть незаметнее.

Вскоре они услыхали далекий собачий брех, который становился все громче и яростнее, пока Кузьма не догадался, в чем дело.

— А-а, черт! — воскликнул он с досадой на самого себя. — Ветер, видать, поворотился. Чуют чужих чертовы собаки!

И повел в обход.

Они еще долго плутали по лесу, пока не уткнулись в пасеку, вольготно раскинувшуюся на вересковой поляне.

Ульи в виде примитивных колод стояли на равном удалении друг от друга, от них исходил густой пчелиный гул. Пчелы носились в воздухе, иногда садились на одежду, но тут же взлетали, не проявляя к пришельцам никакой враждебности. Не было заметно, чтобы пасека охранялась, чтобы вообще тут кто-то присутствовал из людей. Но — от греха подальше — Кузьма с Гаврилой попятились в глубь леса и затаились в густом можжевельнике, источавшем хмельной терпкий запах.

— Гля-кось, сарай, — прошептал Гаврила, показывая рукой на камышовую или соломенную крышу, заросшую густым мхом, возвышавшуюся над невысоким ольшаником на самом краю поляны.

В сарае том, надо думать, зимой хранят ульи. Других строений видно не было.

Собачий брех давно прекратился, стояла такая тишина, что казалось, будто в этом мире и нет никого, кроме пчел да их двоих, прячущихся неизвестно от кого.

Кузьма остановился, снял с плеча мешок, одну из винтовок, приказал:

— Ты жди здесь, а я пойду погляжу, что там.

Вернулся через час.

— Тут недалече деревня дворов этак на пятнадцать. Место глухое, про нас навряд чего слыхали. Одна изба с самого краю. Вот сразу же за энтим сосняком, — показал он рукой. — Собаки там нету. Видать, живет там пасечник. Сходишь туда, попросишь еды какой никакой. Мне-то никак нельзя: я белорусского языка не знаю, а ты — белорус, тебе не откажут. Только не сразу выходи на чистое, а с оглядкой. А я пока в сарае пережду.

— Ладно, — согласился Гаврила, хотя по голосу судя, чувствовал он себя не слишком уверенно. Перекрестившись, добавил: — Чему быть, того не миновать стать.

— Что ж, иди, — согласился Кузьма. — Скажи, что погорелец. А что стриженый, так это после тифа.

Гаврила вздохнул, отряхнулся, выбрался из заросли можжевельника и пошел, забирая влево, обходя пасеку по опушке густого сосняка.

«Как же, — думал он, шагая по цепкой траве. — Так мне и поверили, что погорелец. А откель, спросят, ты такой взялся? Где твоя деревня, в каком уезде или волости? И что это за одежа на тебе такая чудная? Ась?.. И что это за тряпица, над карманом пришитая, с белыми цифрами? Не-е, народ не проведешь».

Гаврила вспомнил, как к ним в Лужи тоже, случалось, забредали беглые, еще при царе, так на них глянешь и сразу видно — беглый. Но их почему-то всегда жалели, давали одежу, хлеб, пускали ночевать и никогда не доносили властям. Даже когда вслед за иным беглым наезжал становой пристав и учинял дознание, грозясь всякими карами. А нынче неизвестно, как народ относится к беглым. Может, тут же и скрутят, да еще побьют. Власти-то нынче страсть какие крутые и скорые на расправу, не то что прежние. Куда-а.

Но, несмотря на такие мысли, Гаврила упорно продвигался вперед и вскоре заметил избу, притулившуюся обочь поляны, окруженную старыми липами. Он остановился в нерешительности, огляделся с опаской. Затем зубами отодрал черную тряпицу с цифирью и, прошептав про себя: «Оборони, Пресвятая Дева, спаси и помилуй!», вышел на открытое место и пошел напрямик к избе.

Точно, это была жилая изба: серые потрескавшиеся от времени бревна, торчащий там и сям из пазов мох, маленькие окошки, печная труба, увенчанная проржавевшей цыбаркой, торчащая над замшелой камышовой крышей, покосившееся крылечко и неказистое подворье. Чуть в стороне, на задах, торчала над небольшим прудом черная покривившаяся банька, похожая на гриб-сморчок. Таких прудов и в Лужах несколько штук имеется, образуются они от длительного добывания песка или глины для хозяйственных надобностей. Мальчишкой Гаврила лавливал в таких прудах жирных карасей, а бабы полощут в них белье. Одни сказывали, что карасей в пруды заносят птицы, другие — что лягушки для пропитания своих мальков. Но сам Гаврила, сколько ни старался, ничего такого не приметил.