Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

С другого бока костра спал Кузьма. Спал тихо, так тихо, что Гавриле показалось, что тот и не спит вовсе, а притворяется: виданное ли дело, чтобы мужик мог спать и не храпеть при этом — такого просто не может быть. Тем более что в лагере Кузьма по ночам выводил такие рулады, что его даже толкали в бок…

Гаврила с минуту рассматривал Кузьму, его искусанное комарами лицо, обросшее жестким волосом до самых глаз, короткий прямой нос, упрямо сжатые губы.

Чудно устроено на белом свете: еще недавно Гаврила и знать не знал, что живут такие люди, как Кузьма Кучеров и вор по кличке Зубач, но свела судьбина, и хотя люди они разные, а дорога у них оказалась одна.

Куда приведет эта дорога, если идти по ней втроем? Чует сердце, не доведет до добра Гаврилу эта лихая компания, втравят они его в какой-нибудь неискупимый грех. Да уж и втравили, прости пресвятая дева… Может, встать сейчас да и уйти от них? Пока спят-то…

И тут Гаврилу что-то толкнуло: а если все эти испытания есть наказание ему от господа за то, что позарился на чужое, на шулешкевичево добро? А? Может, Шулешкевич-то мается где-нибудь сейчас без крова, без кола и двора, клянет на чем свет стоит новые порядки, установившиеся в родной сторонке, и его, Гаврилу, бывшего своего работника. Конечно, во владение мельницей Гаврила вступил не по своей воле, а по воле общества, но все едино — мог бы и отказаться. Как-нибудь осилил бы новую избу, отделился от отца, тогда бы не пришли на его подворье обобществлять нажитое собственным горбом, потому что изба — она изба и есть, а мельница — это тебе совсем другое…

А сейчас самое время косить, трава в росе, Прасковья несет жбан с квасом, юбка подоткнута, белые полные ноги…

Гаврила встрепенулся — задремал, видно — и сразу же уперся взглядом в немигающий взгляд Кузьмы. Тот сидел с другой стороны костра, шевелил веточкой угольки. Винтовка лежала у него на коленях, другая, Зубача, стояла за его спиной, прислоненная к кусту лещины. Гаврила медленно повернул голову туда, где лежал Зубач, уже догадываясь… нет, зная наверняка, что он там увидит, и тело Гаврилы, по мере того, как он поворачивал голову, холодело от предчувствия.

И точно: бывший вор лежал на спине, руки у него были сложены на груди, рубаха на животе почернела от крови, лицо накрыто тряпицей.

Будто сквозь воду дошли до Гаврилы слова Кузьмы:

— Я ночью ходил к деревне: Зубач там бабку с дедом порешил, а избу поджег. На его руках кровь невинных людей. Так-то вот, Гаврила Василич. — Помолчал, глядя на мертвого, спросил будто бы сам у себя: — Кто мы с тобой, а кто он такой? — Сам же себе ответил убежденно: — Вор да еще мокрушник. А воров и конокрадов у нас на Руси палками в стародавние времена забивали. Оно и правильно. — Ударил ногой по казанку, и тот покатился к ручью, словно срыгнув из чрева своего поросячьи уши, ноги и белые круглые картофелины.

Гаврила медленно поворотил голову к Кузьме, удивляясь, что тот после убийства Зубача еще способен говорить человеческим голосом.

— Чего воззрился-то, Гаврила Василич? Аль не узнаешь? — ощерился Кузьма. — Небось, думаешь: Кузьма — завзятый душегуб. — Помолчал, хмуро глядя на пепелище костра, продолжил раздумчиво: — Оно, может, и так. А только, брат, невинных людей никогда пальцем не трогал. А Зубач… Да ты не бойсь: тебя не трону. Ты такой же мужик-горемыка, как и я сам. Мы с тобой одной веревочкой теперь повязаны, нам друг без дружки никак нельзя. Но я тебя, Гаврила Василич, не держу: можешь хоть сей момент идти куда хошь.

— Как же это ты, Кузьма Макеич? — хрипло выдавил Гаврила. — Бог-то… Бог-то все видит. Не нам, смертным, другими жизнями распоряжаться… Не нам судить дела человеческие, хоть бы даже… Опять же, душа… Душа-то у него, у Зубача-то, тоже ить христианская, хоть он и убивец… Как же с душой-то его? А?

— Эка заладил: душа-а, душа-а! — досадливо покривился Кузьма. — Какая может быть душа у этого уркагана и бандита? На его совести крови поболе, чем воды в этом ручье. А ты о душе… Да и бог… Нету никакого бога! Не-е-ету! Выдумали бога-то. Кто выдумал, не ведаю, а только нужда, видать, в боге имелась. Скажем, властям бог очень полезен, чтобы народ держать в узде, как норовистого коня. И попы говорят, что власть есть от бога, не бунтуй супротив властей. А простому народу бог нужен, чтобы защищаться от тех же властей, потому как больше ему просить защиты не у кого. Да не видать что-то, чтобы бог народ защищал. Или возьми, к примеру, войну… Зачем народу война? Совсем даже ни к чему. А властям очень даже нужна. И гонят властя людей убивать друг друга, и все при всем при том одному богу молятся, все над другим народом победы просят. И попы властям служат, а не богу. Служили бы богу, он бы надоумил их жить мирно, нести людям мир, а не меч, как сказано в Евангелии. Он бы надоумил их не убивать никого на потребу тем же властям. А только не видать, чтобы так где-нибудь было. И кто перестает властям служить, в того, говорят, дьявол вселился, — и на шворку… Отрекся я от бога, Гаврила Василич. Тьфу на него! — все более распалялся Кузьма. — Вот ежли он есть, пущай здесь, на этом самом месте, и накажет меня! За все сразу! Я не против! Пущай!.. Ну-у! Где ты там? — Кузьма вскочил на ноги, задрал к небу голову, вскинул вверх руки с винтовкой, заорал в голос: — Давай, старый хрыч! Плюю на тебя! Я — Кузьма Кучеров, сын Макея Кучерова! А-ааа! Не можешь? Молчишь, падлюга? То-то же…

Кузьма постоял, прислушиваясь, но ответом ему была тишина. Лишь ручей журчал в пяти шагах от них, да птица какая-то трепыхнулась в кустах и затихла.

— Ну и молчи, молчи, — уже спокойно и будто устало промолвил Кузьма и снова опустился на корточки. — Мне с тобой возиться недосуг… поклоны тебе бить, молитвы дурацкие выговаривать. Я — сам по себе. И баста! И на все остальное тоже плюю. На весь белый свет. Потому как совсем он для нашего брата не белый, а самый что ни на есть черный. Так-то вот, Гаврила Василич. Нет бога. А если и есть, то давно превратился в дьявола. Только дьявол и может так зловредно распоряжаться миром, а не бог.

Кузьма вытер с лица испарину, пошарил по сторонам глазами.

— Бо-ог! — прорычал он, что-то вспомнив. — Ты, Гаврила Василич, Евангелие-то хоть разок читал? Али нет? Али как все: выучил «Отче наш еже еси на небеси» — и будя? А?

— Не-а, не читал, — сознался с неохотой Гаврила, все еще пребывающий в растерянности и не знающий, как вести себя с Кузьмой дальше.

Странно, но теперь он Кузьмы совсем не боялся, хотя тот все время не расставался с винтовкой, а у Гаврилы ничего не было. Что-то происходило внутри Гаврилы, что-то такое, чего он понять не мог. Вот на его, считай, глазах только что убили человека, и уже не первого, а он, Гаврила, сидит, смотрит, хотя должен что-то делать, а в душе пустота и тоска. — Нет, не читал, — произнес Гаврила с некоторым вызовом. — Да и когда было читать-то? Так все как-то…