Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

— А-а, так ты еще и кричать! Вот я тебе сейчас наподдаю! — И, действительно, шлепнула его пару раз по голой попке. И малыш тут же успокоился, снова с любопытством уставился на Гаврилу и потянулся к нему грязными ручонками.

Гаврила пошарил по земле глазами, заметил среди щепы замысловатый сучок, поднял его и направился к малышу, приговаривая:

— А вот у нас какая коза! Вот у нас какая коза бодучая! У-ууу!

Малыш радостно принял игрушку, тут же бросил ее на землю, встал на четвереньки и, как та собачонка, заковылял к ней, лопоча что-то на своем языке.

Гаврила осторожно присел на приступки крыльца, попросил Олесю:

— Олесечка, ты не принесла бы мне испить. Будь ласка, дитятко мое.

И девчушка скрылась в избе.

Гаврила пил студеную воду из деревянного ковша маленькими глоточками и думал о том, а не попросить ли ему у Олеси еще немного и хлеба. В животе у него после воды заурчало, стало еще более пусто. Но ему еще никогда в жизни не приходилось просить, было стыдно, неловко, не находились нужные слова.

В это время послышалось знакомое пофыркивание лошади, скрип и громыхание телеги.

— Мамка приехала! Мамка приехала! — радостно закричала Олеся, сорвалась с места и понеслась навстречу подъезжающей телеге.

Гаврила встал и, переминаясь с ноги на ногу, ждал, когда женщина подъедет ко двору. Потом, спохватившись, пошел открывать ворота.

Больше недели провели Кузьма и Гаврила в избе вдовы Ганны Лощенок, чей мужик был пасечником, но около трех лет назад его задрал медведь, повадившийся на пасеку и не пожелавший покидать ее даже после выстрела из дробовика. Может, этот выстрел лишь обозлил мишку, а пасечник то ли не успел перезарядить свою одностволку, то ли у него не оказалось под рукой зарядов с волчьей картечью. Как бы там ни было, а в схватке человека с медведем зверь оказался проворнее.

Ганна в ту пору была на сносях и родила недоношенного. Думала, не выживет мальчишка, ан выжил, но легко ли ей, одной-то, и хозяйство вести, и детей поднимать? Потому она и обрадовалась двум помощникам, свалившимся на нее, как снег на голову.

Нет, поначалу-то она испугалась, завидев Гаврилу, но тут же приметила кучу нарубленных дров и поняла, что худой человек не станет этого делать, на уме у худого человека должно быть совсем другое. Да и дочка, Олеся, приняла Гаврилу сразу же будто родного.

Гаврила, едва минуло первое время знакомства, все Ганне и выложил: и что он беглый, что не один он, а с товарищем, но что не виноват в том, в чем его обвинили, и что, если она против, он сразу же и уйдет, пусть только даст хоть немного хлеба и бульбы, если имеется, а уж он за это еще чего сделает, отработает сколько надо, не за так, не милости ради.

Ганна приняла его слова без удивления: что ж, раз бог вас ко мне послал, то и поживите сколько понравится, а спать — так это на сеновале. Что касается деревенских, то она скажет, что это к ней заглянул дальний родственник с товарищем. Или еще что придумает. Пусть это их не беспокоит. Во всяком случае, притеснять их никто не будет, а если из властей кто пожалует, так она даст знать, чтоб схоронились.

Гаврила тут же пошел за Кузьмой, все ему рассказал, и они сошлись на том, что какое-то время пожить у вдовы можно, пока не утихнет шум, поднятый побегом заключенных. Да и вообще, не плохо было бы переодеться, обрасти волосом, а то достаточно глянуть на их стриженые головы, чтобы понять, кто они и откуда. Винтовки решили спрятать до времени где-нибудь неподалеку — на этом настоял Гаврила. Кузьма же хотел, чтобы оружие всегда было под рукой, но, поразмыслив, не стал настаивать.

Винтовки спрятали в сарае на краю вересковой поляны, под крышей, и Гаврила вздохнул с облегчением: присутствие оружия пугало его, никогда с ним дела не имевшего, но уверенного, что ружье — на то оно и ружье, чтобы рано или поздно выстрелить. Хватит с них крови охранников, хохла с-под Полтавы и Зубача.

Роли их, как только они переступили порог вдовьего дома, переменились: теперь Гаврила выступал за старшего, будто он был здесь уже за хозяина и получил право решать, что и как делать.

Однако Кузьма, отдав Гавриле первенство в хозяйственных делах и отношениях с приютившей их вдовой, в остальном принял свои меры: буквально на следующий день он приготовил два сидора с небольшим запасом сухарей, какие нашлись в доме, сала и меда, попросил Ганну приобрести хороший плотницкий топор, спать ложился не раздеваясь, разве что сапоги скинет, да и те пристроит рядышком так, чтоб только сунуть в них ноги — и уже готов. Гавриле все эти предосторожности казались излишними, тем более что за первые два дня на пасеку никто из посторонних не заглядывал, хотя они, в благодарность за хлеб-соль, старались изо всех сил, начиная возню на подворье с раннего утра, так что целый день здесь не смолкал стук топоров и вжиканье пилы.

Ганна отлучалась время от времени и приносила им всякие вести, в том числе и о том, что слышно про побег заключенных из лагеря, который, оказывается, расположен отсюда всего в двадцати верстах, хотя им казалось, что они прошли втрое больше.

Слышно, между тем, было, что всех почти переловили, а не поймали пока человека три-четыре, что наезжала в их деревню, прозываемую Поддубье, милиция из волости и выведывала, не встречал ли кто ненароком подозрительных личностей, которые есть преступники против советской власти и трудового народа, но никто ничего не видел и не слышал.

Ганна кое-как приодела своих негаданных работников в мужнюю одежу, и Гаврила с Кузьмой теперь выглядели вполне мирными поселянами.

Конечно, шила в мешке не утаишь: то баба какая заглянет ко вдове, то мужик. Но Ганна всякий раз успокаивала: люди свои, не выдадут, к тому же, с советской властью дружбы пока не получается: власть преследует интересы, с интересами крестьян не совпадающие. Короче говоря, деревенские особого любопытства к работникам, которых приютила у себя вдова, не проявляли. Может, Ганна им рассказала, что считала нужным, может, народ здесь такой нелюбопытный.

На четвертый день приехали скупщики меда из потребительской кооперации, и Гаврила с Кузьмой ушли в лес и там переждали, пока шла загрузка меда на подводы и всякие расчеты.

А еще через пару дней неожиданно появился местный лесник.

Кузьма с Гаврилой в это время заканчивали ладить колодезный сруб, были увлечены работой и не заметили, как со стороны баньки подъехал верховой. На нем была форменная тужурка еще царских времен, даже пуговицы с двуглавыми орлами оставались при ней, лишь на фуражке с зеленым околышем вместо кокарды виднелся темный след. За плечом у лесника, стволом вниз, торчал карабин, был лесник, как и положено леснику, бородат, кряжист, бронзоволиц, угрюм.