Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

«Все, пропали, — в отчаянии думал Гаврила, едва поспевая за Кузьмой. — Спаси и пронеси, Пресвятая Дева!»

Шевельнулась в голове тревожная мысль: «А как там теперь Ганна? С ней-то что будет?» Но мысль была коротенькой, зряшной.

Никогда Гаврила в своей жизни так не бегал. Даже когда бежали с железки во время грозы. Тогда, во всяком случае, за ними никто не гнался, кроме собственного страха, никто не наступал на пятки. А тут — выстрелы, крики, улюлюканье, мелькание зловещих фигур среди деревьев.

Их гнали, как гоняют волков, безостановочно и в определенном направлении, где наверняка ждала засада. Сердце у Гаврилы билось в висках и в горле, ноги подкашивались, грудь болела и не принимала воздуха. Казалось, еще несколько шагов — и он упадет и не сможет подняться, не то чтобы бежать. Но он пробегал эти несколько шагов, петляя между деревьями, потом еще несколько, летел в какую-то яму, куда-то проваливался, покрывался липким потом от страха, что вот-вот настигнут, навалятся, скрутят… поднимался на трясущиеся ноги, лез наверх на четвереньках, цепляясь руками за сырой мох и кустики голубики, ничего не видя от заливающего глаза пота.

Рядом с ним с хрипом дышал Кузьма, матерился.

Этот бег длился и длился, и было странно и удивительно, что преследователи могут выдержать его и не отставать. Их-то что может так гнать за беглецами, какая-такая корысть?

— Не могу-у, — прохрипел то ли Кузьма, то ли сам Гаврила, но как только прозвучали эти слова, так силы оставили обоих, они упали лицом в мох, и дышали в него, дышали…

Прошло немного времени, что-то толкнуло Гаврилу, он перевернулся на спину, приподнял голову, огляделся. Видны были кочки да чахлые сосенки, и те двоились и троились, плавали в густом тумане. Гаврила долго тер глаза кулаками, пока не прояснилось. Тогда он привстал на колени, но Кузьма тут же дернул его за руку и уложил в мох, погрозив при этом кулаком. Гаврила закрыл глаза и вытянулся во всю длину своего тела, решив полностью довериться Кузьме.

Стояла удивительная тишина. Тем более удивительная, что всего минуту назад, как казалось Гавриле, он слышал треск сучьев под ногами преследователей, крики, выстрелы. Куда все это подевалось? Отстали? Или им спешить не с руки, потому что хорошо знают, где находятся сейчас беглецы и что беглецам деваться все равно некуда?

И тут Гаврила услыхал у себя над головой частое дыхание, открыл глаза — собака. Знакомый рыжий охотничий пес стоял в шаге от него и смотрел то на Кузьму, то на Гаврилу, то оглядывался назад, может быть, на хозяина, но никакой враждебности не проявлял, наоборот, помахивал хвостом и показывал полное дружелюбие.

Как завороженный смотрел Гаврила на псину, чувствуя, что отбегались они с Кузьмой, сейчас подойдут, скрутят и поведут, а потом… Нет, лучше и не думать, что будет потом. Ясно, что ничего хорошего ожидать не приходится.

— Ну, пошел, пошел! — шепотом вымолвил Кузьма, отмахивая рукой. — Иди домой! Домой! К хозяину! Давай, давай отсюда!

И собака, вильнув хвостом, развернулась и понеслась куда-то и вскоре пропала из виду.

— Собака-то лесникова, — произнес Кузьма, приподнимаясь на руках и осторожно высовываясь из-за кочки и оглядываясь. — На дичь приспособлена, не на людей.

Гаврила тоже приподнялся и осторожно посмотрел в ту сторону, куда убежала собака. Никого. Насколько хватало глаз, виднелись все те же низкорослые болотные сосенки да кочки, покрытые мхами — где ярко-зелеными, где рыжеватыми, где красноватыми и разных других цветов. По кочкам этим уже брызнуло зеленым горохом наливающейся клюквы. Солнце висело высоко над лесом и болотом, голубело небо, одинокое облако сиротливо висело над самой головой, и было в нем что-то старушечье, жалостливое и скорбное.

— Пошли, — сказал Кузьма, медленно выпрямляясь. — Эва, следы-то, — указал он на темную дорожку примятого мха. — Тут и без собаки все видно. В лес надо уходить.

И они снова двинулись в путь. Ноги поначалу слушались плохо, но постепенно расходились, и через какое-то время они уже бежали трусцой, все наддавая и наддавая ходу.

Вскоре над болотными соснами показались деревья повыше, стена их росла, и вот беглецы вступили в густой лес, буреломный, дикий, нехоженый. Места сырые, ольха, опутанная хмелем, зеленостволая осина, темные ели, папоротник по пояс, крапива да малинник в рост человека, бузина, лещина. Чувствовалась близость не то реки, не то озера. Кузьма шел впереди, держа все время на юг. Шли напрямик, продираясь сквозь заросли и бурелом, а на чистом месте переходя на тяжелый бег. Прошел час, другой, третий. Погони слышно не было.

— Кажись, оторвались, — прохрипел Кузьма и долго еще матерился, отводя душу.

Они шли до темноты, а потом и в темноте, ориентируясь по звездам. Благо, ночь светлая, луна всплыла, лес пошел редкий, сквозной. Дважды они меняли направление, оба раза выходя на какой-нибудь ручей, шли по нему, перепрыгивая с камня на камень, продираясь сквозь завалы, пока ручей не пропадал в болотине. Тогда сворачивали и шли лесом.

— Все это ничего, если лесник не поведет погоню по нашим следам, — говорил Кузьма во время короткого перекура. — Этот тут каждую кочку знает, его со следа не собьешь. Одно у нас с тобой спасение — идти и идти, пока ноги держат.

И они шли всю ночь, под утро прикорнули малость, перекусили хлебом с салом, что сунула Ганна Гавриле в последнюю минуту, запили водой из ручья, и снова в путь.

Ни Кузьма, ни Гаврила даже предположить не могли, что спасение их оказалось не столько в ногах, сколько в глупости преследователей. Решив, что состязаться в беге с людьми, гонимыми страхом за свою шкуру, бессмысленно, тем более по болоту, милиционеры, лесник и несколько активистов из близлежащих деревень на лошадях перекрыли все немногочисленные лесные тропы, уверенные, что беглецы рано или поздно выйдут из болота на одну из них. И просчитались: Кузьма с Гаврилой шли напролом и, таким образом, проскочили мимо всех засад.

Уже рассвело, когда беглецы оказались на крутом берегу реки, саженей в сто шириной. На противоположном, низменном, берегу виднелись покосы: трава, едва подвяленная, лежала в валках, над зубчатой стеной леса торчала острая игла колокольни с сохранившимся крестом. Вот-вот должны появиться косари, и Кузьма повернул вверх по реке. Они долго шли по едва заметной тропе, которая то прижималась к обрывистому берегу, то сворачивала в лесную чащобу. В глухом, как им показалось, месте, решили переправляться на другой берег. Оба были уверены, что река отделит их от погони окончательно. Может быть даже — и от лагерного прошлого.

Срубили маленький плотик из елового сухостоя, спустили его на воду, погнали к противоположному берегу длинными шестами. На реке, как на ладони: со всех сторон открыты, бери — не хочу. Гавриле казалось, что вот сейчас раздастся выстрел, вот еще один гребок — и… Но выстрел так и не грянул.