Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

— Ну, ты, Гаврила Василич, ладно: жил себе и жил, дали тебе мельню — взял, не дали бы — жил бы и дальше, как все живут, — мерно, будто ручеек перекатывался с камушка на камушек, звучал в тишине голос Кузьмы. — А я? А я, брат, эту самую советскую власть вот этими своими руками… еще на фронте. Кто член полкового и председатель батальонного комитета? Кузьма Макеич Кучеров. Кто больше всех глотку драл против царя, а потом и против Керенского? Опять же Кузьма Кучеров. Вот я сейчас и думаю: как это у меня в ту пору язык не отсох? А? Опять же, началась гражданская, кто — домой, а Кузьма — как же, едри его в корень! — записался в Красную гвардию, поперва командовал взводом, потом ротой, а под конец уж и до батальона добрался. Три года войны с германцем — они чему-чему, а воевать народ научили. Не всех, ясное дело, а у кого голова на плечах имеется. А у кого ее нет, хоть бы и у офицеров, так им никакая наука впрок не шла. Это уж точно.

Кузьма отмахнул от лица въедливый дым, неспешно продолжил:

— Вот такие-то офицера и довели солдата до точки. Им солдат — не человек, а быдло, чурбак бесчувственный и бессловесный. Если б наши офицера́ сообразили, что народ дошел до ручки, что дальше так с народом обращаться нельзя, то никакой революции не случилось бы вовек. Потому что народ — он как дитё малое: ему ласка нужна, слово доброе, ты ему соври, но с уважением, и за это он тебе много чего простить может. А когда ты ему в зубы кулаком, да еще норовишь в душу плюнуть, да об нее, об солдатскую душу-то, сапоги обтереть, тогда солдат начинает злобствовать, тут ему сам черт не брат…

Прилетела махонькая пичужка, запрыгала среди ветвей, попискивая тоненьким голоском, с любопытством косясь бусинкой-глазком на расположившихся под елью людей.

Кузьма посмотрел на пичужку, вздохнул, поскреб подбородок.

— Был у нас о ту пору командиром батальона полковник Шторм… из прибалтийских немцев. Баро-он, как же, едри его немецкую душу! А я, значит, председатель батальонного комитета. Однако, без моей подписи он и шагу ступить не мог. Потому как я должен утвердить его решение. И, почитай, кажен день мы с ним обсуждаем энту самую диспозицию: чем кормить солдат и офицеров, откуда брать огнезапасы, фураж и прочее. Ну и, само собой, как воевать с этими чертовыми австрияками. Так вот, в апреле семнадцатого… Или в марте? Нет, аккурат в апреле: снег уже сошел… Вызывает он меня, барон-то, и говорит: командование, мол, решило отбить у австрияков высоту, а то они, австрияки-то, с энтой высоты все видят и нас из пушек шибко донимают… Я и сам понимаю, что энта высота очень даже нам необходима. Месяц назад мы ее взяли ночной вылазкой, и там, на высоте-то, на радостях все перепились австрийского шнапсу. И офицера’ тоже. А погода — хуже не придумаешь: дождь, ветер. Часовые… А-а, какие там к черту часовые! — все вповалку. Потому что думали: австрияки ночью воевать не станут. Это тебе не русские, привычные, как те тати лесные, промышлять по ночам, чем бог послал. А они… — не австрияки, правда, а мадьяры, — подобрались к самым окопам и землянкам и давай бомбами нас забрасывать. Еле оттуда ноги унесли… кто жив остался. И я, слава богу, выбрался, хоть и зацепило меня осколком. Вот, брат ты мой, а ты говоришь: офицера-а! Кой черт — офицера! Тьфу! Будь моя воля о ту пору… Ну да ладно, не про то речь…

Кузьма оттолкнулся спиной от валежины, потыкал ножом в котелке мясо, подбросил несколько веточек, с минуту смотрел на огонь, снова заговорил, не обращая внимания на то, слушает его Гаврила, или нет.

— Да-а. Так вот, призвал меня к себе энтот самый барон Шторм, тут же у него в землянке штабс-капитан Редькин, начальник штаба, еще адъютант евоный и два офицера из ротных. Сидят, значит, за столом, коньяк на столе, кофей, закуски. Меня посадили в сторонке. К столу не приглашают. Ну, да я не гордый. Стал мне барон объяснять насчет энтой самой высоты. Объясняет, а сам аж трясется от злости, что ему, барону то есть, приходится кажен раз как бы кланяться какому-то там унтеру… Я тогда уже унтером был, два Георгия имел, медали всякие-воевал-то поначалу лихо, с охоткой воевал. Да-а… Ну, объясняет… А чего объяснять-то? Я и сам знаю, что надо отбивать у австрияков чертову высоту. И весь батальон знает: народ из-за нее гибнет зазря каждый божий день. Но ты попробуй уговорить солдат снова идти на эту высоту! То-то и оно. Выслушал я барона и говорю: гражданин, говорю, полковник, очень я понимаю вашу диспозицию, но солдаты в атаку не пойдут. Это ж почему, спрашивает, они не пойдут? — а у самого аж губы трясутся. А потому, отвечаю, не пойдут, что вы, ваше благородие, солдату поперек горла стоите.

— Сказал я ему это, и самому аж страшно сделалось: все ж таки полковник, барон и все такое. Хоть я и председатель комитета, а холопство во мне сидит, и кажен раз его, холопство-то, надо как бы в сапог запихивать, чтоб не торчало, не мешалось, значит, вести общую линию. Холопство — оно, брат, живучее, нет-нет да и скажется… Да-а…

— Смотрю я на барона, барон, стал быть, на меня. От моих слов он аж посинел весь. Губами плямкает, слова вымолвить не может по причине потери речи. А его адъютант, подпоручик Вендзиховский, из польской шляхты, — так тот за револьвер схватился. А я им, офицерам-то, свою линию веду: вы, говорю, гражданин подпоручик, за револьвер не хватайтесь, если жить хотите, потому как солдаты знают, куда я пошел, и если со мной что приключится, они вас всех на штыки подымут. Чудные вы, говорю им, господа: царя нету, а вы все будто при старом режиме проживаете и не можете взять в понятие, что народ уже не тот стал, что он к вам не только уважение потерял, но и страх. Очень, говорю, долго мы вас боялись, потому весь страх и вышел. Вот если б вы к солдату имели подход человеческий, как, например, в четвертом батальоне, тогда бы совсем другое дело…

— А в четвертом батальоне, скажу я тебе, Гаврила Василич, командиром был штабс-капитан Рябчинский. Душа-человек. Из собственного жалования солдат своего батальона продовольствовал, ежели какая заминка случалась. Поэтому солдаты за ним готовы были идти в огонь и в воду. И офицеров он себе подбирал тоже соответственно. Случались и среди их брата, дворян то есть, душевные люди…

Кузьма помолчал, задумчиво вглядываясь в лесную чащу, вздохнул:

— Убили его в июле. Рябчинского то есть. Уж не знаю, как это вышло, а только сказывали, что свои же офицера его и убили, чтоб, значит, не позорил дворянского звания… Ну, да я не об энтом! — отмахнулся от чего-то Кузьма. — Я об том, что солдату на фронте деваться некуда: или идти с бароном Штормом, или с большевиками. Так ведь Шторм земли и мира не обещал, никаких послаблений солдатской доли — тоже, а как Керенский ввел на фронте смертную казнь, так тут он себя и показал, уж он на солдатской шкуре отыгрался. Да не долго ему радоваться пришлось: стукнули его, как только случай представился. Вот оно и выходило, как ни крути, оставались одни большевики. С ними черт меня и попутал. В партию я, правда, не стал записываться, но как революция в октябре случилась, так я все с ними и с ними, с большевиками то есть…