Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Кузьма замолчал и уставился на огонь.

Лениво шумел ветерок в верхушках елей и сосен, лепетала листва осин, булькало в котелке, среди ветвей попискивала хлопотливая пичужка, легкие, как птичий пух, облака скользили среди ветвей, то набегая на солнце, и тогда зеленая тень ложилась на землю, окутывая деревья и кусты, то улетая прочь, и среди деревьев, где еще держался утренний туман, вспыхивали косые столбы золотисто-голубоватого света. Все было так знакомо с детства, что казалось Гавриле, будто это они на сенокосе устроились передохнуть в холодочке, вот сейчас из-за кустов появится Прасковья со жбаном квасу, дети придут ворошить скошенную траву, но… но снова зазвучал голос Кузьмы, и Гаврила с трудом подавил горестный вздох.

— Ну, постреляли наших, вернули меня назад, в станицу, накормили, никакого караула надо мной нету. Иди, куда хочешь. А куда пойдешь? Вечером встретились мы с Матвеем Криворотом, и я ему всю свою историю — под бутыль самогонки — выложил, как на духу. Он мне свою. Получилось, что его история очень похожа на мою, только к белым он попал раньше, и не как я, а по собственной воле. Мужик он не из последних, голова на плечах имеется, и рассудил он, что за большевиками нет правды, а одна только видимость. Не то чтобы я ему вот так сразу же и поверил — нет, даже наоборот: после разговора с ним я понял, что если большевики в чем-то и не правы, то белые не правы вдесятеро, потому что не за народ они, а за то, чтобы Штормы всякие продолжали мною командовать, хотя ума у иных поменьше, чем у иного какого обыкновенного солдата, а одна, значит, бесполезная ученость.

— В общем, хоть у меня в голове образовался полный бардак, а только приставать к белым охоты не было никакой, и об этом я так Матвею и сказал. Чтоб, значит, без дураков, чтоб все по честному. А он мне отвечает: я за тебя слово дал, отпустить не могу, караулить не буду, а сбежишь, меня же к стенке поставят… Что делать? Бывает же такое, что жизнь не в жизнь, хоть стреляйся. С одной стороны, Матвея подводить нельзя, а с другой — я форменный предатель своих товарищей. Про Котелкова я не говорю — черт с ним! Но другие-то тут совсем ни при чем. А у меня все идет к тому, что надо брать ружье и стрелять в своих. Иначе энти пристрелят. Но Матвей нашел выход — определил меня в обозники, потому как у меня как раз на ту пору старая рана открылась. В прошлом году полоснул меня казак шашкой по бедру, вроде залечили, но, видать, не до конца, вот оно и аукнулось. Кровит из нее, гнилью воняет.

— А в энто самое время, надо сказать, красные стали нажимать, белые пошли в отступ, и Матвей оставил меня в станице Староминской у одного казака-инвалида, а сам подался к Новороссийску. Ладно. Приходят в станицу наши. Дня через два заявляются за мной двое с ружьями. Привели в станичное правление. Там чека, трибунал. Сидит за столом длинноволосый и бородатый, навроде попа, глазищи черные, так насквозь и прожигают. Ну, понятное дело, кто такой и как здесь оказался? Я уже давно смекнул, что говорить правду мне не с руки, и придумал на энтот случай историю. Опять же, в станице меня никто не знает: мало ли здесь народу прошло, мало ли еще околачивается! Все перемешалось. Вот я и докладываю: рядовой Веселов, Петр Демьянов, из второго пулеметного взвода четвертой роты сто семнадцатого полка. Взят в плен по ранению. Оставлен белыми за ненадобностью и по причине безвредности… А штука в том, что среди тех, кого тогда расстреляли в балочке на моих глазах, имелся такой Веселов из нашего же Ржакского уезда Тамбовской губернии. Земляки мы с ним, деревни наши в четырех верстах друг от друга располагаются. Возраста одинакового — с восемьсот восемьдесят четвертого, про семью его я кое-что знаю, поскольку он сам мне о ней и рассказывал…

— Записал, значит, следователь, что положено, и направил меня в госпиталь. Рана моя жуткий вид имела: нога опухла, синяя, воняет и все такое прочее. Она, рана-то, давно б зажила, но мой хозяин, казак Семен Курников, посоветовал рану посыпать толченым репейником и еще какой-то травой. Болеть не болит и заживать не заживает. В госпитале меня, однако, быстро подлечили и признали негодным к строевой службе. Списали, то есть, подчистую. Ну и поехал я к себе домой. Документы мне выписали на Веселова, я их, покуда еду, показываю, кому положено, а дома пришел в сельсовет и говорю: украли, говорю, документы у меня. В совете люди оказались знакомые, и стал я опять Кучеровым.

— Ладно, живу. Землицы, слава богу, дали, пашу себе. Приезжают продотрядовцы — все подчистую. Я ж как на это дело смотрел тогда? — раз надо, значит, надо, но не подчистую же, чтоб крестьянин на лебеду да на кору осиновую садился. Это ж ни один хозяин, даже самый захудалый, со своей лошадью так не поступает, как советская власть с крестьянином: пропитание отбирает да еще кнутом наяривает, чтоб вез быстрее. А какой там быстрее, ежли одни ребра да кожа!

— Стал я присматриваться к властям. Кто на селе верховодит? Осип Ручьев. Кто такой Осип Ручьев? Бывший пастух деревенский, всю жизнь только и знал, что кнутом щелкать да на дудке играть. Ему даже когда землю дали, он к ней так и не притронулся: это ж робить надо до пота, до кровавых мозолей. А робить он не привык. Нынче он — власть, распоряжается, что кому делать и как жить. Сам за сорок с лишком годков ничему не научился, зато других учить — хлебом не корми. И дружки у него, что в комбеде с ним заседают и всеми делами верховодят, такие же. Земля у нас ладная, чернозем, ее, землицу-то, хоть на хлеб намазывай, а народ стоном стонет: сеять нечего и есть нечего.

— Тут еще одна напасть — прислали из Тулы двоих мастеровых, чтоб следили за всем и направляли в нужную сторону. Вроде комиссаров. В крестьянском деле они ни уха, ни рыла, а туда же. С Ручьевым эти мастеровые быстро спелись, и чуть что не так — контра и враг советской власти…

— В те поры, должен я тебе сказать, Гаврила Василич, у нас, на Тамбовщине, по лесам много народу всякого околачивалось. Тут и дезертиры, тут и анархисты, и баптисты, и еще не поймешь кто. Ну, пошаливали, не без этого: то продотрядовцев побьют, то сельсовет какой подпалят, то еще что. Управы на них в те поры никакой: гражданская война идет, а тут еще с поляками сцепились, так что Красной армии не до них было. А в двадцатом дело приняло оборот сурьезный, потому как разверстка всем, что кость в горле, и никого особо агитировать не надо. Дело дошло до того, что, почитай, в каждом уезде свой полк образовался, а то и целая дивизия. Воевать пока не воюют, потому как не с кем, а в остальном все, как при советской власти, но наособицу. Народ, однако, пахать не пашет, сеять не сеет, а ежли и сеет, то все по лесным гарям, чтоб от людских глаз подале…

— У нас то же самое было, — вставил свое слово Гаврила. — Но бунтовать не бунтовали. Народ у нас тихий, покладистый, друг дружке морду побить — это пожалуйста, а чтоб супротив власти — нет, такого у нас не водилось.