Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

— Ништо-о! Прижало б к стенке, так и вы б затрепыхались.

Гаврила ничего не возразил, ленивым движением размазал по лицу присосавшихся комаров.

Солнце, между тем, поднялось высоко, растаял утренний туман, небо очистилось от облаков, лес все более полнился звуками, негромкими, но внятными, которые говорили о кипучей жизни, о том, что у природы жизнь своя и течет она по-своему, а не по-людски.

Кузьма попробовал варево, еще раз потыкал мясо ножом, высыпал в котелок мелко нарезанные боровики-колосовики, туда же дикого луку и щавеля — и грибной дух поплыл над землею, ударил в ноздри.

Гаврила сглотнул слюну, хотя и не чувствовал особого голода: в последние дни они в отношении еды не бедствовали.

— М-мда-аа, — Кузьма покосился на Гаврилу. — Вот как на духу тебе говорю, не было у меня в мыслях воевать супротив советской власти. Все, думаю, навоевался, хватит. Да и толку никакого от такой войны не будет, потому что одна губерния противу всей Расеи не устоит. А ежли даже и поднимутся другие губернии, то неизвестно, на какую дорожку новая власть повернет и будет ли крестьянину легче. Нет, устоять супротив такой власти, которая царских генералов расшебаршила, да казаков, считай, под корень извела… А казак, должен тебе заметить, это не тамбовский мужик, казак — он сызмальства к военному делу приучен, да и защищать ему было что: он и при царе жил справно, не бедствовал… Вот я и говорю: против такой власти не устоять, такую силу не осилить. Энто и дураку ясно. Потому как новая власть в городах укоренилась накрепко, а там народ поднять проще, особливо ежли энтот народ с голодухи пухнет и ему со всех сторон долдонят, что виноват крестьянин, который город кормить не хочет… Такая вот, брат ты мой, арифметика, — покачал лохматой головой Кузьма, будто в ней только сейчас открылась ему вся правда тогдашней жизни.

— Но у нас на Руси как водится? — оживился он, заглядывая в глаза Гаврилы. — А так: хочешь ты воевать, не хочешь — это никого не касается. Сунут в руки ружье и скажут: стреляй, куда все стреляют. А не будешь стрелять — к стенке. Ну и меня, само собой, тоже привлекли. И к самому Антонову. Спрашивает: у красных батальоном командовал? Командовал, отвечаю. Вот, говорит, и ладно. У меня будешь поначалу ротой командовать. А там посмотрим. Стал я командовать ротой. Воевать в те поры еще не воевали: но Антонов понимал, что советская власть в покое нас не оставит, поэтому готовился: людей обучал военному делу, даже школу для обучения командиров открыл. Тут у него и свое Чека, и советы тоже, но без жидов и коммунистов, и милиция своя за порядком следит, и порядок, должен заметить, везде соблюдался: ни тебе бунтов, ни там драк по пьяному делу, и налоги платили, и окопы возле каждой деревни рыли… Готовились, одним словом.

— В конце двадцатого года Красная армия с поляками замирилась, Врангеля распушила и повернула штыки супротив нас. Остались мы сами по себе. На Дону тихо, на Кубани тоже, в Сибири, сказывали, будто пошаливали, да на Дальнем Востоке еще что-то оставалось. Все, думаю, навалятся сейчас на нас и прихлопнут, как ту муху. И такая злость меня взяла, хоть вой. И должен тебе по всей совести сказать, Гаврила Василич, что в те поры я уж ни в кого не верил: ни в бога, ни в дьявола, ни в Ленина, ни в Антонова. Только деваться-то некуда — вот в чем вся штука. А у Антонова, промежду прочим, порядки заведены были такие же, как и в Красной армии: есть и комиссары, которые текущую политику бойцам и крестьянам растолковывают, и штабы работают, и разведка устроена по всем правилам, и контрразведка чужих высматривает — все, как положено. Мне в роту тоже комиссара выделили, из эсеров, по почтовому ведомству раньше служил. Нервный такой человечишко, визгливый, сладу с ним никакого. Меня он считал таким же врагом, как и большевиков, и полагал, что я при первой же возможности перекинусь к красным…

— Вообще говоря, тогда все очень даже нервничали, потому как понимали, что конец близок. Были случаи, когда мужики, что побогаче и на чьих руках крови поболе, сами изничтожали свои семьи, чтоб с этим миром ничто их не связывало, и дрались, как черти. Своих тоже не щадили, если кто слабинку давал. В роте у меня несколько таких имелось, держались они вместе, крест целовали на том, что если кого ранят, так чтоб другие добили, а в плен к красным не попасть. Их боялись больше всего. Я тоже боялся. Но с комиссаром они не ладили, и я от него отделался быстро: в одном из боев собственной рукой пристрелил. — Ай-я-яй! — кричу, — Комиссара убили! — Может, кто и заметил, что сам же я его и убил, а виду не подал. Зато потом я командовал, как хотел… Промежду прочим, фамилию свою я опять поменял — все на того же Веселова… Бумаги-то сохранил на всякий случай, вот они и пригодились. И семью свою, еще до всей этой катавасии, отправил в Воронежскую губернию, к жонкиным родителям. Как говорится, от греха подальше. Жена-то у меня из воронежской губернии. Но и там в ту пору неспокойно было. Однако не так, как у нас. Велел ей: сиди тихо, не высовывайся, а про меня говори, что как ушел на германскую, так и пропал… Не знаю, как они там…

Кузьма опустил голову и долго, не шевелясь, смотрел на потухающий костер. Лишь когда котелок был поставлен на столик, сооруженный из палок, и Гаврила, кашлянув, постучал по котелку ложкой, Кузьма, будто очнувшись, тяжело переместился к столу.

Ели молча, попеременно вылавливая из котелка гущу и не спеша отправляя ее в рот. Когда с варевом было покончено, перекурили, и Кузьма заговорил снова:

— Вот ты, Гаврила Василич, ружье в руки брать не хочешь. Ладно, и я тебя за твое упорство уважаю. Но взять, как видишь, все-таки пришлось. Хоть ты и не стрелял. А случись у вас на Смоленщине такая же заварушка, как у нас на Тамбовщине, и никуда бы ты не делся. Да ты, небось, уже и сам знаешь, каково оно, когда деваться некуда. Звереет человек от такого положения, когда творит что ни что не по своей воле, не по совести. Ох как звереет! А на ком зло свое срывать? А?.. На том, кто к нему ближе. В энтом вся и беда.

— Оно, если разобраться, — вздохнул Гаврила, — мне надобно было тебя, Кузьма Макеич, стукнуть-то, а я, вишь… А он, милиционер-то, ничем не виноватый, что на пути нам встретился.

— Ну, виноват — не виноват, а только мимо себя не пропустил бы. Это уж точно. Да и тебе, если б даже меня и стукнул, может, и засчитали бы, а только, я думаю, навряд: у большевиков свое понятие насчет справедливости. Это я верно говорю: насмотрелся. Меня, например, не в бою взяли, а много спустя, когда все кончилось — я к своим в Воронежскую губернию пробирался да наткнулся на кордон: Тамбовщину-то всю обложили и прочесывали вдоль и поперек, да еще газами травили. Загонят в лес, окружат и давай газовыми снарядами закидывать. Сколько баб, детишек и стариков потравили, и сосчитать нельзя. А село какое или деревню окружат и давай хватать всех подряд, даже баб, потому что бабы воевали тоже. И еще как воевали! Опять же, я к тому времени снова стал Кучеровым, а Кучеров ротой не командовал, его как бы вообще не было. Уж кто только меня не допрашивал, а я всем одно и тоже: отсиживался в лесах, потому что не хотел воевать супротив советской власти. И ничего они доказать не могли, а десять лет все равно припаяли. Так-то вот. А ты говоришь…