Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Перешагнув через невысокую ограду из жердей, Гаврила прошел меж грядами картошки и лука, капустных лопухов. Огород невелик, земля — сплошной торфяник. Несколько кустов крыжовника, низкорослая яблонька с редкими завязями плодов, черемуха да сморода вдоль ограды — вот и все богатство. Обогнув сарай, Гаврила миновал калитку в плетеном из ивовых прутьев заборе, отделявшем двор от огорода, и наткнулся на кучу березовых и сосновых обрезков, посеченный дубовый чурбак с приткнувшимся к нему колуном. Длинная ручка колуна обтерхана и перевязана бечевкой. Видать, не слишком умелый человек им пользовался.

Гаврила остановился посреди двора и огляделся. Все говорило о том, что в избе этой нет мужика, потому-то все держится на подпорках да на подставках. И до того же Гавриле захотелось хотя бы на время остаться в этой избе, привести в порядок крышу, выправить стены, крылечко, сараюшко, чтобы в этом мире, когда его уже не станет, хотя бы одна божья душа вспоминала его добрым словом.

Конечно, дома о нем тоже худого слова не скажут ни Прасковья, ни дети, но не одно добро числится за ним в родимом дому, обиды — тоже. Да и доберется ли он когда-нибудь до своего дома — вот вопрос. А если и доберется, то не придется ему там ни трав покосить, ни топором потюкать. Зато здесь можно было бы хоть на малое время почувствовать себя человеком, а не зверем, за которым охотятся, которого стерегут на каждом шагу, и неизвестно, где подстрелят.

— Дадэчко, а табе каго трэба? — услыхал Гаврила детский голосок и обернулся.

Маленькая девочка, лет, может, восьми, стояла в дверях сараюшки и с любопытством, без страха разглядывала Гаврилу. У него дыхание даже перехватило и что-то подступило к горлу: впервые за последние полгода видел он ребенка, слышал детскую речь, и она, эта речь, родной ее язык, всколыхнула в его душе что-то такое, о существовании чего Гаврила даже не подозревал. К тому же девчушка живо напомнила ему младшенькую, Машутку, его любимицу, каким бывает обычно последний ребенок.

— Мэни, дзицинько мае… маци твое трэба. Будь ласка, дыбрэнько мае, — прерывающимся голосом промолвил Гаврила и добавил, молитвенно сложа руки: — Дужэ трэба.

— А маци нэмае, — ответила девчушка. — Вона мэд повэзла.

— Да ты меня не бойся, — торопливо говорил Гаврила, прижимая руки к груди, согнувшись, стараясь быть меньше ростом, чувствуя, что его трудно не бояться — обросшего, измятого, грязного, мало похожего на обычных людей.

— А я и не боюсь, — ответила девчушка и грязными ручонками одернула свое длинное линялое платьице в горошек. Ее чистые светлые глазенки почти не мигая рассматривали Гаврилу, приводя его в смущение, словно он чем-то провинился перед этим ребенком.

— А как тебя звать? — спросил Гаврила.

— Олеся.

— Вот какое славненькое имячко у тебя, деточка моя. Такое славненькое имячко. А мама твоя скоро вернется?

— Скоро, — спокойно ответила Олеся, продолжая выжидательно смотреть на Гаврилу, будто он не сказал ей самого главного, без чего она не может сдвинуться с места.

— Так я потом приду, — заторопился он. — Как мамка твоя вернется, так я и приду. Или… или вот что: давай-ка я вам дров наколю… Тятька-то у тебя где?

— Нету тятьки, дадэчко. Помер. Я еще совсем махонькой была, когда его медведь заломал.

— Да ты и сейчас еще махонькая, рыбонька моя, — говорил Гаврила, боясь, что девчушка подумает о нем что-нибудь неладное, и спешил поэтому словами задобрить ее, но делал это, как ему казалось, неумело, понимая, что нет у него сноровки разговаривать с малыми детьми, нет привычки выговаривать ласковые слова.

Всю жизнь у него так получалось, что дети рождались в основном по осени, а он, едва управлялся с полевыми работами, уходил на железку или на мельницу, так что почти до самой весны они росли без него. А потом он то в поле, то еще где, и все время ему не до детей. Да и сам он, считай, тоже безотцовщина — в том смысле, что от тятьки своего доброго слова не слыхивал, а уж о ласке какой — и не спрашивай, а все больше подзатыльники от него получал, да вожжами когда пройдется поперек спины. Дед — это все, что было отрадного в жизни Гаврилы. Нет, не на чем было ему учиться разговаривать с малыми детьми.

— Помер, значит, тятька-то… Ах ты, горе мое горемычное! То-то же я смотрю, мужского догляда у вас нету. А что, рыбонька моя, братиков и сестричек у тебя нету?

— Есть, — ответила Олеся степенно. — Только братик еще ма-а-ахонький такой. — И с этими словами Олеся отделилась от сараюшки и приблизилась к Гавриле. — Нам с мамкой не помощник. Спит, небось, не слыхать чтой-то. Мамка его покормила, вот он и спит, лежебока этакий.

— Ну, понятно, понятно, — пробормотал Гаврила. — Маленьким всех и делов, как есть да спать. — С этими словами Гаврила взял в руки колун и стал его разглядывать. Заметив, что и Олеся смотрит на колун, пояснил: — Надо бы ему новую ручку сделать, уж больно эта несподручна. Но это потом, если бог даст. Потом это.

Гаврила по-хозяйски осмотрел кучу чурбаков, выбрал из нее чурбак посучковатей, поставил его на колоду, поплевал на руки, взялся половчее за колун, крякнул — и колун, описав дугу, с маху ударил в чурбак. Только не тут-то было: крепок оказался чурбак, чтобы взять его с первого удара, так что Гаврила, ожидавший другого исхода на виду у девчушки, даже несколько смутился.

— Ничего, ничего, — подбадривал он себя. — А мы его вот этаким манером…

Повернул чурбак, заприметив трещину в нем, пошире расставил ноги, ухватился за самый конец рукояти колуна, присел даже слегка — хряськ! — и чурбак развалился надвое.

— Во-о, вот как мы его, неслуха, — удовлетворенно молвил Гаврила, поднимая одну из половинок.

Дальше дела пошли веселее. Чурбаки разлетались с первого удара, гора колотых дров росла на глазах. Гаврила даже куртку свою сбросил, оставшись в поношенной солдатской гимнастерке, из-под которой виднелась серая от грязи рубаха. Он быстро упрел, но не столько от усилий, сколько от слабости, от голода.

Так он работал час или более.

На крылечко выполз карапуз лет двух, в одной рубашонке, с грязной мордашкой и ручонками. Он радостно загукал, увидев Гаврилу, и, держась за что придется, поковылял в его сторону.

Олеся подскочила, подхватила братца на руки, потащила назад, на крылечко, но он заорал, да так громко, словно его резали. Казалось, что этот истошный рев слышно не только в деревне, дома которой виднелись сквозь негустой сосняк, но и значительно дальше, и там, в селе или в местечке, этот крик наверняка привлечет внимание, потому что не может же ребенок так кричать ни с того ни с сего.

Гаврила в растерянности оглянулся, ожидая, что вот-вот появятся люди, застанут его здесь, подумают бог знает что. Он кинулся было к малышу, чтобы как-то его успокоить, но Олеся, встав напротив братца, подбоченилась и произнесла, явно подражая матери: