Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Он, впрочем, ни о чем Ганниных работников не расспрашивал, предложил покурить своего табаку, что-то сказал про погоду и о том, на каком-то из участков зацвели липы, что раньше, когда был жив Егор, муж Ганны, он всегда перевозил часть колод на этот участок, брал оттудова липовый мед, особенно ценимый горожанами. Вот, собственно, и все. Сел на свою малорослую кобылку, свистнул собаку и уехал.

Кузьма, проводив его настороженным взглядом, поскреб бороду, заметил:

— Лесники — они, брат, люди государственные. Им положено докладывать все, что на их участке случается. Так-то вот. — Сплюнул и добавил: — Уходить надо. А то как бы чего ни вышло.

Заволновалась и Ганна. Это тоже не ускользнуло от внимания Кузьмы. Он пристал к ней с расспросами, но она только и могла поведать, что в деревне лесника не любят, что нелюбовь эта давняя, с дореволюции, что еще в те поры поговаривали, будто бы платили леснику за всякого беглого, и он, не задумываясь, может взять грех на душу, какой не возьмут на себя деревенские.

Ганна вскоре же собралась, накинула на себя белый платок и ушла в деревню. Отсутствовала она долго, так что Кузьма с Гаврилой изрядно поволновались, не зная, на что решиться.

Вернувшись, Ганна рассказала, что приезжал милиционер и поведал, будто верстах в десяти отсюда, в одной из деревень, беглые убили старика со старухой, а вскорости неподалеку обнаружили свежую могилу, а в ней человека не нашего, тоже убитого с неделю назад, и об этом ходят по деревне всякие слухи и толки.

Тем же вечером Кузьма уже более решительно предложил уходить, Гаврила замялся, стал отговариваться. Ему страсть как уходить не хотелось: он за эти дни прикипел к вдовьему дому, в нем проснулась извечная крестьянская жадность к работе и решимость закончить начатое дело. Он и вообще остался бы здесь если не навечно, то надолго, потому что впереди не видно ни малейшего просвета, а всю жизнь пребывать в бегах, прятаться, таиться от людей, не работать, как работают нормальные люди, — представить себе такое Гаврила не мог. А тут хоть что-то, похожее на человеческую жизнь, хоть какая-то зацепка.

Да и Ганна ему приглянулась, и сам он заметил, что поглядывает она на него с тою бабьей тоскою, с какой смотрят вдовы да солдатки, а когда взгляды их встречались, Ганна вспыхивала и начинала охорашиваться: то волосы поправит, то платок, то складку какую на сарафане.

К тому же еще столько дел, столько дел! И сарай для пчел они чинить не начинали, и в избе полно работы.

Но Кузьма был непреклонен. Они повздорили малость, и Кузьма согласился лишь на то, что эту ночь, так уж и быть, они еще переждут, но проведут ее в сарае на краю вересковой поляны, а утром, чуть свет, уйдут.

Ужин получился невеселым, все к чему-то прислушивались, старались не встречаться взглядами. Ганна вздыхала чаще обычного, и Гаврила чувствовал, что она подозревает их в убийстве, что так же, наверное, думают и на деревне, а ему не хотелось уходить, оставляя по себе такую славу. Но как дать понять Ганне, что он тут ни при чем? И при этом не бросить тень на Кузьму?

Поужинав, встали из-за стола, перекрестились на иконы — и Кузьма, между прочим, вместе со всеми — и пошли из избы, но не через сени, а в боковую дверь, ведущую в коровник. Они уже закинули за плечи свои сидоры, когда Ганна, молча наблюдавшая за их сборами, попросила Гаврилу задержаться на чуток и помочь ей передвинуть ларь, в котором держала муку. При этом голос ее прерывался, а руки беспокойно теребили конец платка, брошенного на плечи.

Кузьма переглянулся с Гаврилой и молча потянул с его плеч сидор.

— Я пойду, — произнес он, заглядывая Гавриле в глаза. — А ты долго не задерживайся.

Когда фигура Кузьмы растворилась в предночном сумраке и голубоватом тумане, Ганна вдруг ткнулась лицом Гавриле в плечо и запричитала вполголоса:

— Го-осподи-ии, и за что же ты нас наказывае-е-ешь? Чем мы провинилися-ааа?

Плечи ее вздрагивали, и Гаврила тихонько гладил их обеими руками, но видел перед собой свою Прасковью, укоризненный взгляд ее серых, рано выцветших глаз. Волна жалости к ней, к самому себе, к Ганне вдруг нахлынула на него, глаза защипало, он прижался затылком к дверному косяку, все сильнее и сильнее сжимая Ганнины плечи.

Ганна подняла голову, в полумраке глаза ее блестели непролитыми слезами, полные губы что-то шептали ласковое, упругая грудь, тугие бедра обдавали Гаврилу жаром — и образ Прасковьи померк, растаял…

Все получилось не так, как рассчитывал Кузьма. А он был уверен, что если за ними придут, то непременно ночью или ранним утром. Но никто не пришел.

С утра все было тихо. Кричали петухи на деревне, им вторил Ганнин черный петух с огненным хвостом, доносилось мычание коров. Собаки если и побрехивали, то лениво и редко. Кузьма с Гаврилой уж собрались было уходить, да все что-то тянули, то заново переобуваясь, то подгоняя веревки к сидорам, чтоб не тянуло спину.

Тут как раз появилась Ганна, принесла крынку парного молока, сказала, что уже обошла всю округу и никого не встретила, а деревенский пастух уверил ее, что в деревне чужих нету. И при этом так смотрела на Гаврилу, такими жалобными глазами, с такой надеждой, что они, совсем уж собравшись уходить, неожиданно решили задержаться до вечера.

В обед Ганна поставила на стол граненую бутылку зеленого стекла. Они выпили по паре лафитничков, Гаврила собрался налить по третьему, но Кузьма решительно мотнул головой — он снова брал верх — и Гаврила подчинился. Потом они отдохнули малость и принялись навешивать в сенях новую дверь.

Оба знали толк в плотницком деле, поэтому работали быстро, без споров и лишних разговоров. Навесив дверь, попробовали, как закрывается, Кузьма взял рубанок, чтоб немного подстрогать верх, где слегка затирало. В это время на деревне зашлись громким лаем собаки. Причем таким злобным лаем, каким они никогда еще за эти дни не лаяли.

Гаврила и Кузьма глянули друг на друга и, ни слова не говоря, выскочили наружу. Тут же на крыльцо — новое, ладное, сияющее свежеструганными досками — выбежала и Ганна, приложила ладонь к глазам, воскликнула:

— Ой, лышенько! Прячьтесь быстрее! Чует мое сердце, не к добру собаки всполошились!

Кузьма тут же кинулся в коровник, где лежали сидора, сунул за пояс топор, Гаврила накинул на себя пиджак, оторвал от себя Ганну, и они пустились прямиком к пасеке, но возле сарая мелькнули двое — Кузьма поворотил направо, к болоту, и они пошли чесать по кочкам: болото ставило и беглецов, и преследователей в одинаковое положение, тут лошадь не пойдет, тут вся надежда на ноги.

Сзади бабахнул выстрел, второй, третий. Пули с истошным визгом пронеслись рядом, заставив беглецов наддать ходу. Загалдели люди, и Гавриле показалось, что голоса их доносятся со всех сторон.