Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

И впервые в жизни Гаврила почувствовал лютую ненависть к человеку — к человеку, которого можно назвать по имени, представить себе во всем его обличьи. Никогда такого за ним не водилось. Случалось, что в драке кто-то расквасит Гавриле нос или, зажав в кулаке гирьку, так двинет по ребрам, что потом с месяц ни вздохнуть, ни охнуть, ни чихнуть, ни кашлянуть. Но и в этом случае никакой ненависти к обидчику Гаврила не испытывал, а просто ждал своего часа и расквитывался, как мог. А тут и надо бы расквитаться, да, поди ж ты, разве достанешь хрипатого отсюда!

Теперь Гаврила, и вообще-то не шибко разговорчивый, подавно без особой нужды не раскрывал рта, подолгу бездумно глядел в небо, будто оттуда должен слететь ангел и унести его на волю. Слушая разглагольствования Кузьмы, он уже не испытывал того перед ним страха, какой испытывал прежде, — страха перед его ненавистью ко всему миру. Наоборот, Гаврила чувствовал мстительное удовлетворение оттого, что Кузьма так поносит и власти, и людей, и бога, и дьявола, но никто: ни власти, ни люди, ни бог, ни дьявол ничего не могут поделать с Кузьмой за его святотатство. Может, и от Гаврилы бог отвернулся тоже, как он отвернулся от Кузьмы и от всех других лагерников, потому что даже не удосуживается послушать, что тут о нем говорят.

Но в бога Гаврила все еще верит. Более того, его вера стала иступленной, отчаянной. Только она как-то сместилась и перешла на Пресвятую Деву, потому что Дева эта понятнее, доступнее Гавриле: будто ходит она по земле и кого утешит, кому закроет глаза в смертный час, а от кого и отведет беду, — живая и усталая, как его Прасковья. Теперь Гаврила уже Пресвятую Деву, а не бога, просит, чтоб оградила его близких от разоренья, хвори и лихих людей.

А по ночам, глядя в темноту, думает о том, как вернется домой и отомстит хрипатому Касьяну. Он придумывает ему всякие казни, мысленно видит его корчи, слышит его вопли и успокаивается на этом, будто казнь уже свершилась на самом деле. И засыпает.

Миновал июнь — с туманами, птичьим разноголосьем, неясным томлением души и тела и незаметно перетек в знойный июль — с парными грозами, комарами, слепнями, надсадным трудом от зари до зари, потому что выходили все сроки пуска железки, начальство сатанело и понукало людей, не считаясь ни с чем.

До строящегося объекта оставалось проложить всего с полверсты полотна, когда Гаврилу и Кузьму перевели в нивелировщики пути. Теперь Гаврила целыми днями толкал впереди себя габаритную тележку, и если где обнаруживалось сужение или расширение пути, прогибы или вздутия, то вместе с другими рабочими устранял этот дефект. Работа не сказать, чтобы шибко тяжелая, но не дай бог, если начальство прокатится на дрезине по уже отлаженному пути и его где-нибудь мотнет, — карцера бригадиру не миновать, а бригаде быть без табаку. А то и чего похуже.

До того, как Гаврилу перевели в бригаду нивелировщиков, здесь уже поменялось два бригадира, оба были обвинены во вредительстве, обоим добавили срок. А какое здесь, прости господи, может быть вредительство, если колею клали в болотину, насыпь отсыпали в основном из глины, лишь иногда добавляя песок и щебень, от чего насыпь постоянно «дышит», и не успеешь положить рельсы, а уж они разъехались или просели!

Гаврила толкает тележку, рядом топает Кузьма, вслед за ними двое конвойных, за конвойными, чуть поотстав, человек десять заключенных катят платформу с гравием и песком; на платформе, развалясь на песке, двое: старший конвоя и бригадир; за платформой плетутся еще двое конвойных.

Монотонно зудит тележка, печет белое солнце с выгоревшего до белизны неба, трещат в траве кузнечики; болотный лунь скользит над осокой, едва взмахивая тонкими крыльями; пустельга трепещет на одном месте, высматривая добычу, потом кидается вниз и снова взмывает вверх; колея ослепительно блестит, змеится, вдали она будто повисает в знойном воздухе, напоенном густыми испарениями; звенят комары, кругами ходят слепни и оводы… У Гаврилы сами собой закрываются глаза, он спотыкается о шпалу, трясет стриженой головой. Сзади негромко ругается конвойный — тоже, видать, дремлет на ходу…

Тележка у Гаврилы вдруг задергалась и встала, заклинив на сужении пути. Гаврила не сразу соображает, в чем дело, наконец выхватывает из чехла красный флажок, размахивает им из стороны в сторону, орет благим матом:

— Сто-ой! Сто-ой! Суже-ение-еее!

Заключенные, толкающие платформу, упираются ногами в шпалы, орут, но платформа тяжелая, катит и катит. Наконец кто-то сунул под колесо башмак — и платформа, взвизгнув колесами, остановилась метрах в десяти от сужения. Все столпились вокруг Гаврилы, конвойные занимают места по инструкции, охватывая место работ со всех четырех сторон, стаскивают с плеч винтовки и, опершись на них, застывают безжизненными чурбаками.

С платформы не спеша спускаются бригадир, уголовник из Ростова, что на Дону, мужик лет сорока, по кличке Зубач, и старший конвоя.

Зубач тут же заходится в крике:

— Чего встали, мать вашу наперекосяк! А ну быстро-быстро-быстро!

Люди зашевелились, залязгали ломы, вот уже тащат носилки с гравием, забухали трамбовки, звонкие удары молотов по рельсу… — и все молча, молча, лишь тяжелое дыхание да надсадный хрип.

Зубач, по пояс голый, волосатый, расписанный татуировкой, устраивается в сторонке вместе со старшим конвоя. Во время работы он не лезет в дела бригады и вообще особенно не разоряется: в бригаде нет уголовников, здесь сплошная «политика», контра, антисоветский элемент, кулаки и подкулачники, предатели и изменники, а Зубач просто урка, у него очередная отсидка, ему, собственно, все едино, какая власть, он отсидит свое или сбежит, если представится возможность. Его дело — следить, чтобы зэки не сачковали, а как и что делать, они знают лучше него.

Зубач презирает «политиков», называет их сараями, мужиками и всякими другими обидными, по его мнению, кличками, тем более что нынешние «политики», — мать их в дышло! — все какие-то недоделанные. Вот раньше, до революции, «политики» были совершенно другими: они умели постоять за себя, в них чувствовалась сила, сплоченность, связываться с ними было опасно. А теперь все какая-то деревенщина да мастеровщина, полудохлая интеллигенция и напуганный до смерти чиновник.

Те, старые, держались вместе, попробуй тронуть одного — придут и вежливенько перестреляют с десяток уголовников. А нынешние боятся собственной тени, сторонятся друг друга, над ними можно вытворять все что угодно — и никакого отпора. Конечно, случаются и среди них ушлые мужики, но редко, держатся они особняком, лагерное начальство глаз с них не спускает, и уголовники этим пользуются.