Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Все пять писем были писаны Полиной. Начинала она их, — судя по всему, под диктовку матери, — с передачи Гавриле многочисленных поклонов от детей и родителей, братьев и сестер, племянников и племянниц, свояков и своячениц, сватов и сватьев.

«А еще кланяется вам однорукий дядька Митрофан. Он выписал Васятке справку, чтобы Васятка поехал учиться в Ленинград на инженера…»

И Гаврила представил себе однорукого Митрофана. Вот сидит он в своей тесной конторке, изо рта торчит цигарка, дым окутывает Митрофаново лицо, застревает в бороде и усах, и борода и усы у него паленые, продымленные. Вот налег грудью на стол и, придерживая культей бумагу, скособочившись, пишет справку его сыну Васятке, — и у Гаврилы перехватывало дух, слезы сами по себе выкатывались из глаз, буковки прыгали, сливались. Гаврила утирал глаза грязным рукавом ватника и подолгу смотрел в небо и глупо улыбался.

Почти в каждом письме было много строчек, густо замаранных черной краской. Ясно, что не Полина марала строчки, а уже здесь, в лагере, чтобы Гаврила не узнал самого главного. Ему уже было известно от лагерных старожилов, что письма с воли и на волю же читают специальные люди из интеллигентов, что эти интеллигенты вымарывают все, что может расстроить заключенного, повлиять на его настроение в худшую сторону. Или выдать на волю тайны лагерной жизни. И Гаврила, естественно, не мог не задуматься, что же такого неладного содержится в вымаранных строчках, что Полина решила ему сообщить, а таинственный интеллигент — совсем наоборот.

Весь день Гаврила бродил по лагерю, не находя себе места, и чем дальше, тем сильнее охватывало его беспокойство. В голове его возникали разные мысли, ему представлялось то одно, то другое, и все это непременно связано с Прасковьей, хотя и понимал, что Полина не станет ему писать, если мать вдруг… едва мужик за порог… как рассказывают о других женах, но все про городских, а его Прасковья дальше Валуевичей нигде не бывала, а на мельнице… на мельнице-то с кем же ей изменять своему мужу?

Другое, как ни странно, в голову Гавриле почему-то не приходило.

В последнем письме вообще было слишком много черных строчек, а в самом конце так с десяток строчек подряд, но замазанных не аккуратно, а как придется, и строчки эти были писаны не Полиной, не ее это почерк. И Гаврила вертел письмо так и этак, разглядывал его на просвет, пытаясь по отдельным словам и кусочкам слов составить представление о том, какую такую страшную весть они в себе заключают.

После обеда, состоявшего — по случаю праздника — из трех блюд: суп с клецками, каша перловая с салом и компот из сухофруктов, Гаврила присел возле своего барака на лавочку покурить. Из открытого окна барака доносился шум играющих в карты уголовников, повевало запахом сивухи. Гаврила курил, лениво отгонял комаров, бездумно смотрел поверх колючей проволоки в даль, затянутую маревом лесного пожара.

К нему подсел сосед по нарам и напарник по бригаде рельсоукладчиков Кузьма Кучеров, житель Тамбовщины, посаженный на десять лет, как он сам говорил, за глупость.

Это был кряжистый мужик сорока с небольшим лет, с черной цыганской бородой, обметанной ранней сединой, с пронзительными небесно-голубыми глазами, в которые тянуло заглянуть, как в бездонный колодец.

Гаврила Кузьму побаивался. Но не потому, что тот был сильнее его физически — это-то как раз никогда для Гаврилы значения не имело, — а потому, что Кузьма имел вредную привычку во всем, что ни есть на белом свете, находить одно только плохое и не замечать ничего хорошего, будто его, хорошего-то, и не существует вовсе. А еще он, по всей видимости, очень старался, чтобы и все остальные люди имели на жизнь такое же воззрение, как у него самого. Может, жизнь его так помяла, что он повернулся к ней спиной, может, от рождения такой. Бог его знает.

Еще дед Гаврилы сказывал, что есть на свете люди, рождение которых происходит не по воле господа, а по дьявольскому произволу. Эти-то люди, зачатые в грехе, еще во чреве матери чуют свое предназначение, не хотят покидать чрево, потому и роды у иных баб тяжелые, от чего многие бабы даже помирают. Родившись, такие особые люди становятся супротивниками самой жизни, но Христос в великой своей терпимости и любвеобилии старается с помощью ангелов снять с этих людей изначальный грех, очистить их душу и облегчить их участь, однако дьявол сопротивляется, и поэтому совесть у этих людей беспокойная: то она болеет за род человеческий, то, наоборот, восстает против бога и вредит миру.

Избави, Всевышний, родиться таким человеком — с дьявольской печатью на душе, обреченностью на непокой и муки!

Судя по всему, Кузьма относился к таким людям.

Кузьма присел возле Гаврилы, свернул из газеты «козью ножку» и прикурил от Гаврилиной цигарки. Хотя сидел он тихо, курил себе, поглядывая по сторонам, но на Гаврилу действовало одно его присутствие, он испытывал беспокойство, ему хотелось встать и уйти. Однако он продолжал сидеть и молча смолить цигарку, а мысли его блуждали далеко отсюда и никак не могли прийти хоть в какой-нибудь порядок.

— Что пишут-то? — нарушил Кузьма молчание, покосившись на Гаврилу.

— Да так, ничего особенного, — ответил Гаврила и напрягся.

— Много вымарали-то?

— Да не-е, не шибко. Так, пустяки какие.

— Семейство-то как — все живы-здоровы? — не унимался Кузьма, будто подбираясь к чему-то главному.

— Слава богу, живы-здоровы, — ответил Гаврила и не удержался: — Сын вот, Васятка, младшенький-то, в этот… в Ленинград поехал… на инженера учиться, — с гордостью добавил он, загасил пальцами окурок, развернул его и вытряхнул на ладонь остатки табака. Отделив ногтем горелые крошки, ссыпал остальное в кисет и вздохнул.

— Что ж, инженер — работенка не пыльная, — будто как с осуждением отнесся Кузьма к Гаврилиной гордости.

— Совсем даже и не потому, — обиделся Гаврила. — Он у меня, промежду прочим, тягу такую имеет, к наукам то есть. Я и сам сызмальства не был расположен к крестьянскому делу. Мне б все чего-нибудь мастерить из дерева там или, скажем, из железа. В кузнецы хотел пойти — тятька не пустил. И Васька весь в меня пошел, шельмец этакий.

— Это бывает, — согласился Кузьма весьма охотно. — Только я тебе так скажу, про пустяки то есть, которые в письме зачеркнуты, так это с какой стороны посмотреть. Оно будто бы пустяк, делов на копейку, а пройдет время, и так все повернется, что хуже и не придумаешь, — гнул куда-то Кучеров. — Вот, к примеру, ты с девкой побаловался — вроде пустяк, а девка та понесла. И куды ей потом? Одно — в омут. Так-то оно бывает, Гаврила Василич. Все-то мы руками машем: авось, пронесет, а оно не проносит, не-ет. Ты вот в ухо партийному секретарю съездил, он ухо-то и чесать давно перестал, а ты здесь, и никто не знает, выйдешь ты отсель или останешься тут на веки вечные.