Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

И вдруг: пять лет исправительно-трудовых лагерей и два года лишения прав — и истошный крик Прасковьи, провожавший его в камеру…

Этот крик до сих пор звучит у Гаврилы в ушах.

Как-то они там теперь без него? Хоть бы весточку какую из дому, хоть бы знак. Нет, нельзя, сказывают, пока карантин не пройдешь… Ах ты, господи! И за что ему такое испытание? Чем провинился? Что не так сделал? Ну, обещал построить церковь и не построил, так ведь не на что было: налогами так прижали, что не вздохнуть, не охнуть. Тянулся из последнего. Лишь бы мельница работала, а так все ничего. Только граммофон и купил — из баловства, да и то по причине давней мечты. Лишней обувки для детей не покупал, лишней рубахи. Все для мельницы, только для нее. Казалось: вот еще немного, еще раз напрячься, а дальше полегчает. Но все не легчало и не легчало. И вот теперь…

Да и как бы он построил церковь, если бы даже имел на это деньги? Не мог он ее построить, когда в окрестных селах церкви рушили, и в них, обезглавленных, устраивали клубы и читальни. Откуда же Гавриле было знать наперед, что так оно получится? Не мог он этого знать, давая богу свое обещание.

Пять лет! Целых пять лет! Это ж только подумать — и то страшно. Одни деньки пересчитать сколько времени нужно, а ведь деньки-то эти прожить надо, когда час годом кажется. А что за это время приключится с мельницей? За ней же догляд и догляд нужен. Петька с Алешкой, конечно, мужики уже, но только с виду, а так дети, да и только. Им бы под гармошку песни орать да девок щупать…

Ах ты, господи! Пропадет мельница. И ведь не докричишься отсель, не посоветуешь…

Пять лет, господи, пять лет!.. При царе за убийство давали почти столько же, сколько советская власть определила ему только за то, что дал в ухо какому-то Довбне. А сколько, бывало, в молодости он разбивал носов то кому-нибудь из своих, лужицких, то из других деревень. На драку он всегда был охочим и зачинал ее без оглядки. И когда на железке работал — тоже.

Однажды по пьяному делу даже полицейскому в ухо съездил — и ничего. То есть, конечно, подержали в холодной, намяли бока и отпустили. Но не судили же, не ссылали в каторгу. Что ж это за власть такая, что по-мужицки с другим мужиком поговорить не позволяет! Экая, право слово, нескладеха! А уж тятьку-то, Чумного Василия, будь он в силе, точно бы упекли туда, куда Макар телят не гонял, потому что тятька и вообще не терпел, когда кто-то поперек его становился, любил во всем быть первым.

Конечно, и ему, и сыновьям его тоже доставалось, но не от властей, а от мужиков же и парней. Иногда трое-четверо подстерегут в темном углу кого-нибудь из Мануйловичей и так отвалтузят, что просто страсть, но — попаришься в бане с квасом и мятой, поохаешь денек-другой и снова робить, потому что за тебя никто робить не станет. А работа все лечит.

Пять лет, господи, пять лет!

А Прасковья? Прасковья-то… Гос-споди-и! Она ж — баба! Как же она без него-то?

И впервые в жизни Гаврила подумал о своей жене как о женщине, впервые в жизни он увидел ее как бы со стороны: вот ходит по двору, вот копошится возле печи, вот раздевается, распускает косу… волосы густые, длинные, светло-русые, скользят меж пальцев, как вода… А запах? Запах от нее такой духовитый, так шибает в нос, что и не знаешь, что с тобой делается.

И впервые же Гаврила не вспомнил полячку Брониславу, будто и не было ее никогда в его жизни. Впервые его тело охватило волнение при воспоминании о своей Прасковье. Вот уж воистину: что имеем — не храним, потерявши — плачем.

Гаврилу определили в бригаду по укладке рельсов узкоколейной железной дороги, которую прокладывали по лесам и болотам на какой-то объект. Объект этот строили заключенные уже другого лагеря. Но что-то строили и в том лагере, куда доставили Гаврилу, что-то такое, что к самому лагерю отношения не имело. Видать, как всё построят, так лагерь или распустят за ударную работу — об этом шли упорные разговоры среди заключенных, — либо тем, кого оставят, скостят сроки, переведут в другое место, где полегче. Впрочем, толком все равно никто ничего не знал, а разговоры — они и есть разговоры.

Как ни ужасно то, что приключилось с Гаврилой, как ни казалось ему, что жизнь его кончена и ни на что хорошее рассчитывать не приходится, она, эта жизнь, брала свое, каждый день доказывая, что люди могут жить везде и по-всякому. Постепенно Гаврила смирился со своим положением, притерпелся, обзавелся кое-какими приятелями.

Случались даже маленькие радости: лишний кусок хлеба, лишний час отдыха, когда вовремя не подвезут шпалы или рельсы, костыли или щебенку. Даже тоска по дому стала тише, отступила, перестала изматывать душу.

Много чего нового узнал Гаврила в лагере о жизни вообще и о том, как она устраивает человеческие судьбы, так что собственная судьба уже не казалась ему самой разнесчастной.

Первое мая 1929 года в лагере было нерабочим днем. Накануне на нескольких столбах прикрепили огромные репродукторы, и с самого раннего утра из них на все обширное пространство, охваченное тройным кольцом колючей проволоки и мрачными вышками, разносилась музыка, песни и рапорты коллективов каких-то заводов и фабрик, шахт и рудников, колхозов и совхозов о достижениях в строительстве социализма, о ходе выполнения первого пятилетнего плана. Потом звучали речи с Красной площади, рассказы о военном параде и демонстрации трудящихся.

Гаврила впервые слушал радио, дивился ему, как чуду, и не верил, что из черных раструбов несутся звуки действительно реальной жизни. Не верилось Гавриле, что где-то в мире есть люди, которые могут идти, куда захочется, делать, что захочется, что рядом с ними бегают и веселятся дети, что сами люди могут веселиться и улыбаться, когда Гаврила и тысячи ему подобных загнаны безвинно за колючую проволоку и души их опустошены и растоптаны. Ему теперь весь мир представлялся опутанным колючей проволокой, утыканный деревянными вышками, где каждый шаг каждого человека находится под пристальным вниманием угрюмых охранников с торчащими над головой зловещими иглами штыков.

После завтрака в самом лагере провели митинг, после митинга заключенные ровными колоннами с красными флагами и транспарантами прошли мимо трибуны, на которой стояло лагерное начальство и ударники труда, после чего случилось самое главное — начали раздавать почту.

Получил несколько писем и Гаврила.

Дрожащими руками, чувствуя, как в горле растет тяжелый комок, который не выплюнуть, не проглотить, он принял измятые и уже распечатанные конверты и, будто пьяный, пошел искать укромный уголок, где бы никто не мешал ему прочесть долгожданные весточки из дому. Он читал письма, начав с верхнего, повторяя каждую строчку и сознавая лишь одно: дома все живы, помнят о нем, не забыли, беспокоятся, переживают. Только перечитав каждое письмо по нескольку раз, Гаврила успокоился и начал вникать в описываемые события.