Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

— Я всегда к вашим услугам, Лев Давидович! — воскликнул Блюмкин.

Осенью 1929 года, едва Яков Блюмкин сойдет на причал Одесского порта, его арестуют, доставят в Москву. При нем обнаружат письма Троцкого к оппозиции, его книги и прочую контрреволюционную литературу.

Судебная коллегия ОГПУ постановит: Якова Блюмкина, 1900 года рождения, «за повторную измену делу пролетарской революции и Советской власти и за измену революционной чекистской армии — расстрелять».

Как известно, первой изменой Блюмкина — тогда еще эсера — было убийство в 1918 году в Москве германского посла Мирбаха. Это провокационное убийство сорвало и без того весьма хрупкий мир с Германией и спровоцировало наступление ее армий в глубь практически ничем не защищенной молодой Республики Советов.

Первую измену Блюмкину простили. Вторую — нет.

Конец третьей части

Гаврила Мануйлович отбывал свой срок не слишком-то далеко от родных мест — под Витебском. В декабре 28-го привезли его сюда в телятнике, битком набитом другими осужденными, и когда открыли двери вагона и они увидели представшую перед ними картину, каждый — кто молча, а кто в голос — ахнул: столько народу копошилось в низине на разрытом пространстве, чего-то таская, роя, громоздя из бревен и кирпича, что даже снегу из-за этой массы народу не было видно.

Пока шло следствие да суд, Гавриле казалось, что он один на всю страну пострадал невесть по какой причине, что из-за него одного, — ну, много, десятка таких же, — образован и сам суд, и всякие службы, и что едва его засудят, как им и делать-то ничего не останется. Думал еще Гаврила, что после суда посадят его в тюремную камеру, и будет он там сидеть в полном одиночестве все пять лет, с мышами и крысами, воя волком на тюремную решетку.

Хотя Гаврила повидал свет, а работая на железке, видел, между прочим, арестантские вагоны и лица арестантов сквозь железную решетку окна, в Смоленске — тюрьму, но все это его не касалось и как бы не существовало на самом деле. Потому что ничего такого, за что бы его самого могли упрятать в тюрьму, Гаврила совершить никогда не мог, и поговорка, что от тюрьмы да от сумы не зарекайся, сложена была не про него.

Ну, дрался он иногда — так это не в счет, потому что мужик — он на то и мужик, чтобы потешиться да силой своей помериться. Но чтобы обижать слабого или бить лежачего, так этого за Гаврилой не водилось. А Касьян, хотя мужик и не из слабых, вел себя неправильно, бумаг никаких на реквизицию мельницы не имел, схода крестьян деревни Лужи, который в 21-м году передал мельницу в полное Гаврилино владение, не собирал, и выходило, что действовал он вместе с уполномоченным самоуправно, хотя они и ссылались на какие-то распоряжения партии и правительства и постановление волкома.

А что Гавриле партия и правительство? Что ему, беспартийному, волком? Разве они что-нибудь смыслят в мельничном деле? Разве Гаврила за восемь лет мельничества кого-нибудь обмерил или обвесил? Подменил зерно или муку? Не сдал помольные налоги и прочие подати? Не было этого, не было!

И почему та же партия, за которую он молил бога, одной рукой дает, а другой отнимает? Так настоящая партия поступать не может. Так поступают только какие-нибудь вредные элементы, которые, по слухам, пролезли в эту партию, как тот же Касьян Довбня, чтобы вредить крестьянскому сословию.

Да мало ли что может быть, если кому-то не по душе, что мельница работает и все в округе довольны? Зато совершенно точно не имелось — и бог тому свидетель — в Гаврилиной голове вредных мыслей против большевиков, против советской власти и даже против Касьяна Довбни. Что ему, Гавриле, в конце-то концов, этот самый Касьян! Век бы его не видать, хрипатого! Всей деревне известно, что он каждой дырке затычка, а в последнее время и вообще везде совал свой нос, красный от самогонного употребления, и даже, сказывали, подбивал клинья под однорукого Митрофана, то есть как раз под эту самую советскую власть.

Только Гавриле до всего этого нет никакого дела. Его дело — молоть зерно, молоть хорошо и быстро, чтобы помольщики были довольны. А то, что он купил граммофон, так в этом греха нету. Не за чужие деньги купил, за свои, кровные. И что у него до недавнего времени было шесть коров, четыре лошади, другая живность, так ему ж семью кормить надо, тех же помольщиков, муку возить.

Опять же, масло… У него же самое лучшее масло во всей волости! Особенно после того, как он приобрел заграничную маслобойку, отвалив за нее немалые деньги. А кто, спрашивается, ел его масло? Начальство в Валуевичах и ело, потому что масло это почти целиком шло в счет налога. И прокурор ел это масло, и судья, и прочие. Так что ничего, кроме пользы, для советской власти от Гаврилы не было, а получилось, что в этой самой пользе он же и виноват.

Нет, все это от зависти хрипатого Касьяна и его жонки. В другом месте, небось, мельников не трогают, робят себе и робят, а на Гавриле будто весь свет клином сошелся…

Правда, Аверьяну Гудыме тоже не повезло — тоже заарестовали его ночью, но там совсем другая статья вышла: Аверьян, по жадности своей, стал прибирать к рукам чужие земли — тех лужевцев, которые — кто по немощи, а кто по нерадивости — эти земли не обихаживали как следует, а иные пустились во все тяжкие и даже в торговлю. Гаврила законов, конечно, не читал, но однорукий Митрофан сказывал, — а он врать не станет, — что есть такие законы, которые запрещают скупать чужие земли или производить с ними махинации через других лиц. Ну, нарушил Аверьян закон, значит, отвечай. А Гаврила-то с какого тут боку-припеку? Он-то закон не нарушал, потому что не может быть такого закона, чтобы старательного работника наказывать за то, что он старательный. Следовательно, и Гаврил таких много быть не может, то есть которых безвинно.

И пока Гаврила мыкался по тюремным камерам, он пребывал в полной уверенности, что все остальные, с кем в тюрьме свел его господь, вину за собой имеют, хотя и стараются казаться безвинными, а вот он — нет.

До самого суда Гаврилу не покидала надежда, что судьи разберутся, что к чему, и не засудят. Но суд был столь скорым, что Гаврила не успел ничего сообразить, как уже прочли приговор. А ведь судья, мужчина степенный, так сочувственно и с пониманием кивал головой, когда Гавриле дали слово. И говорил он, что вовсе не против советской власти и партийной линии, что, наоборот, всегда стоял за советскую власть, потому что она дала крестьянам землю, а ему, Гавриле, мельницу и возможность заниматься делом, к которому был охоч сызмальства.

Гаврила, закончив свою сбивчивую речь, вздохнул с облегчением и впервые ободряюще улыбнулся своей жене, сидевшей в первом ряду. Он только не решился перекреститься, потому что икон тут не было, и знал к тому же, что советская власть к верующим относится с подозрением…