Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

— Ты тоже скажешь такое, типун тебе на язык! — осердился Гаврила. — Пять лет — оно, конечно, а только я осилю, я, брат, двужильный.

— Э-э, ми-илай! Ты, может, и выдюжишь, да властям это совсем ни к чему. Властям выгоднее держать тебя здесь, а то ты возвернешься в родительские места и зачнешь рассказывать, как эти властя с безвинными людьми управляются, чинят над ними всякие беззакония. Люди-то и задумаются. Не-ет, властям без выгоды тебя отпускать. Вот увидишь, как подойдет срок, так они еще чего-нибудь выдумают и срок тебе добавят.

— Да с чего бы это? — взвился Гаврила. — Я, кажись, ничего худого не делаю, роблю себе и роблю. Может, мне досрочное освобождение выйдет… Откудова знать?

— Так ты и на воле робил себе и робил, а они вот чего с тобой учинили. Соображать надо. Нонешние властя — они все с дальним смыслом делают. Поперва они всех, кто супротив них выступал, пустили в распыл: кого к стенке, кого по этапу, а кого на пароход да за границу. Остальные вроде попритихли: кому ж охота в петлю лезть! Но властя эти знают, что недовольные имеются. А как этих недовольных на чистую воду вывесть? Вопрос. Тогда они придумали этот самый НЭП. Слыхал, небось?

Гаврила кивнул головой.

— Придумали они этот НЭП, — продолжал Кузьма монотонным голосом, будто поп на проповеди, — чтобы все, кто на него клюнет, себя показали, сноровку свою и хватку, характер свой выявили, и тут их только хватай и сажай. Когда всех пересажают, останутся одни такие, кто сам ничего делать не способен, а только то, что властя прикажут. Велят человеку идти направо — пойдет направо, велят идти налево — пойдет налево, хотя там, может статься, болото непролазное или вообще нет никакого пути. Ему, человеку-то, все едино, куда идти, потому что без собственного интересу, без разума и без смысла. А для чего такие люди властям этим нужны? А для того, что властя нацелились на мировую революцию, и ты им в этом деле мешать не моги. Нам так эта революция и на хрен не нужна. Мне, к примеру, земля была нужна, тебе — мельница, другому по торговой части. Вот на этом они нас всех и уловили, властя-то наши родные. Если бы ты, Гаврила Василич, не дал бы в ухо партийному секретарю, то засадили бы тебя за то, что ты мужик самостоятельный, живешь своим умом. Мы с тобой пупки надрывали, старались из нужды вырваться, а властя в это время всех нас в черную книгу записывали. Вот, брат, какая она политика хитрая.

Гаврила молчал и ковырял прутиком землю. Возразить ему было нечего, хотя, если говорить о властях — о том же одноруком Митрофане, — то не все так, как выставляет Кузьма, а если взять собственную судьбу — по Кузьме и выходит.

— Вот я и говорю, — продолжал Кузьма после недолгого молчания, — что пустяк — это, брат ты мой по несчастью, совсем не пустяк. Начальство соображает, что и как. Иной прочитает в письме чего такого — и в петлю. А другой в бега кинется или охраннику лопатой башку раскроит… И такое бывало. — Помолчал, посоветовал: — Ты вот что, Гаврила Василич, сходи-тка ты к Перельману, к жиду… Это который письма марает. Дай ему осьмушку чаю, и он тебе все слова, что из дому писаны, очистит от марости, и ты все прочитаешь, как оно там, дома-то, по всей, значит, правде. И изводить себя зря не станешь.

— Как же это он очистит? — не поверил Гаврила.

— Да так и очистит. — И пояснил: — Жидкость у него есть такая, секретная. Помажет этой жидкостью — оно и можно прочесть. Хитрые, бестии, антеллигенты эти, особливо — жидовского племени. А с другой стороны поглядеть, так на всяком деле один человек другого обжулить хочет и власть над ним заиметь. Спокон веку так.

Недели две после этого разговора Гаврила менял хлеб на чай и когда — щепотка за щепоткой — собрал осьмушку, сделал так, как ему посоветовал Кузьма.

И действительно, получив от Перельмана свои письма назад, он увидел прояснившиеся строчки, хотя и порченые, но вполне различимые. Из этих строчек он узнал, что теперь при мельнице живет директор и директором этим является ни кто иной, как хрипатый Касьян, из-за которого Гаврилу упекли в лагерь.

Гаврила, впрочем, этому нисколько не удивился, а удивился тому, что Касьян с семейством почему-то поселился в его доме, будто у него своего дома не имеется. Писала Полина, что распоряжается на мельнице, однако, не сам Касьян, а его баба и что хочет, то и делает: забрала себе лучшую корову Соньку и бричку с двумя лучшими же лошадьми — Чертом и Бульбой; ездит в бричке в Лужи и даже в Валуевичи; что дела на мельнице идут плохо, помольщиков мало, а налоги остались прежними; что Касьян пьет без просыпу и когда особенно напьется, плачет и клянется, что директором стал не по своей воле, называет себя несчастным человеком и говорит, что жизнь его конченная.

Писала Полина, что мать стала прихварывать, все жалуется на поясницу и на ломоту в руках и ногах. Гаврила и раньше замечал, что Прасковья вдруг остановится и начинает тереть поясницу, но у него и самого, если с утра до вечера наломается с полными мешками зерна и муки, тоже поясницу прихватывает, так что он и не обращал внимания на Прасковью: кто из деревенских баб не мается этой хворью!

Прочитав, однако, об этом в письме, он как-то по-новому взглянул на свою жизнь и на жизнь Прасковьи и подумал, что, собственно говоря, их жизнь ничем от лагерной не отличается… Разве что колючей проволоки нет да солдат с ружьями, так ведь это и не надо, потому что деваться от этой жизни все равно некуда. При этом Гаврила и не заметил, что думает он не своими мыслями, а мыслями Кузьмы.

Вспомнился Гавриле почему-то парикмахер Гольдман, который, как и другие местечковые жиды, отказался от крестьянского труда, и не то чтобы позавидовал ему Гаврила, а просто подумал: жиды — они народ ушлый, не то что какие другие, и зря свой хрип ломать не станут. Вот и этот Перельман…

Впрочем, вспомнил Гаврила Гольдмана просто так, может, из-за антеллигента Перельмана. Да только Перельману он тоже не завидовал. Чему тут завидовать? Каждый в жизни делает то, на что способен, что определил ему господь-бог.

Со старика Гольдмана мысли Гаврилы перескочили на судей: тоже ведь хлеб едят, а все такие чистенькие, свеженькие. Потом еще на кого-то, потом еще. Так мысли его скакали с одного на другое, пока он не понял, что боится задуматься над тем, что в его доме хозяйничает чужой человек и что семья Гаврилы у него в подчинении. Рухнули мечты о самостоятельности, будто и не было восьми годочков безраздельного, как ему теперь казалось, владения мельницей. Да и семья… Рушилось и распадалось семейство Гаврилы, а он ничего отсюда, из лагеря, не мог с этим поделать. Васька вот уехал в Ленинград, Петька подался на железку, а за ним вот-вот и Лешка. Останутся на мельнице одни бабы, но рано или поздно дочки повыскакивают замуж, и уж тогда — все. Для чего он жил, для кого старался? Вернется домой, а у него ни семьи, ни собственного дела, ни даже дома. Одна лишь Прасковья, если, конечно, дождется. А почему все так вышло? А потому, что живет на свете хрипатый Касьян Довбня, который с самого начала мешал Гавриле встать на ноги, а теперь принес ему такие несчастья, что и выдумать нельзя.