Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

А еще Касьяну часто снится один и тот же сон, будто на него нападает Гаврила. Нападение это происходит почему-то в сарае, где висит конская сбруя и полно темных углов и закоулков. Всегда в этих снах повторяется одно и то же: Касьян выхватывает из-за пазухи револьвер, но тот, будто живой, вырывается из Касьяновых рук и даже норовит стволом повернуть на своего хозяина. Тогда Касьян просыпается в липком поту, сторожко прислушивается к ночным шорохам и скрипам, к негромкому храпу жены, пытаясь отыскать в привычных звуках нечто постороннее, связанное с Гаврилой, и рука Касьяна до боли в пальцах сжимает под подушкой револьвер, такой холодный, тяжелый и бесполезный.

Время, однако, шло, а Гаврила не объявлялся. Может, его убили, может, он утонул или помер с голоду — все может быть, но тогда уполномоченный гэпэу непременно бы сказал об этом Касьяну. Значит, жив еще Гаврила, бродит где-то, может, совсем рядом.

За те месяцы, что Касьян директорствует на мельнице, — а скоро исполнится год, как он в должности, — изменился он ужасно: лицо опухло, взгляд водянисто-серых глаз стал затравленным и диким, под глазами набрякли темные мешки, он сгорбился, стал ниже ростом. Было у него даже намерение отпустить бороду, чтобы Гаврила сразу не признал в нем своего врага, но всякий раз, отправляясь в волость по директорским делам, он сбривал отросшее за неделю-другую, опасаясь, что там, куда он придет, заметят его страх и сделают оргвыводы.

Страх перед оргвыводами, слившись со страхом перед Гаврилой Мануйловичем, настолько прочно укоренился в душе Касьяна, что когда он, задумавшись о чем-то или задремав, забывал о его существовании, то, очнувшись, холодел от сознания, что где-то там в здании волкома или даже выше принимают решения, делают оргвыводы относительно его, Касьяновой, недостаточной… — или как там оно? — партийности… да и Гаврила подобрался совсем близко и, может, уже стоит за спиной. Касьян съеживался и озирался.

Он ничего не мог поделать со своим страхом, а с некоторых пор и не пытался с ним бороться. Даже Меланья стала относиться к мужу с пренебрежением, то и дело покрикивала на него, о чем раньше боялась и помыслить. А когда однажды Касьян отважился, как бывало, хорошенько проучить ее, она дала ему такой отпор, что он сразу сник и пошел на попятный.

Но была у его директорства и своя выгода, если так можно рассудить. С новым назначением Касьяна освободили наконец от партийного секретарства в Лужах, и он на какое-то время почувствовал себя свободным человеком: не надо проводить собрания, ездить в волость на совещания и другие мероприятия. Увы, продолжалось это блаженное состояние недолго. Теперь уже директорство давило на Касьяна ответственностью за выполнение то одного, то другого, и — опять же: совещания, заседания все в том же волкоме, хотя и в других кабинетах.

Деревенские коммунисты вместо Касьяна выбрали себе нового секретаря — Семена Гуревича. Семен, в отличие от своего предшественника, партийные собрания проводил регулярно и по любому мало-мальски значительному случаю. Напечатали, скажем, в «Правде» статью товарища Сталина или товарища Бухарина — собирает Семен всех партийцев и сочувствующих и устраивает громкую читку, делает выводы относительно дальнейшей жизни и линии поведения. Прописали в газете, что в Москве или еще где-то засудили нэпманов и даже партийных работников, с ними связавшихся, за воровство, взяточничество или растрату, и по этому поводу Семен проводит разъяснительную беседу. Перед пахотой — собрание, посевная на носу — опять по деревне бегает посыльный и скликает коммунистов в правление; сенокос, жатва, бульбу копать или еще что — полный сбор и принципиальные указания. Кажется, вчера только Касьян потел на очередном собрании, как снова мальчишка-посыльный орет во все горло:

— Дядько Касьян! Дядько Сэмэн кличут до вас, шоб ийшлы на собранию!

— Недужится мне, — пытается иногда отнекаться Касьян, но тут вступает Меланья:

— Ничего, сдужится. Ишь, моду взял: как собрание, так ему недужится! Передай дядьке Семену, что товарищ директор обязательно будут самолично.

И как только вопрос о посещении собрания решался, страх обволакивал душу Касьяна и начинал представлять ему жуткую картину, как неугомонный Семен собирает ячейку, чтоб обсудить поведение Касьяна на директорском посту и сделать соответствующие оргвыводы, проголосовать и направить бумагу в волком. И Касьян начинал суетиться и тыркаться из угла в угол, чего-то искать, перекладывать вещи с места на место, заговариваться. Однако окрик Меланьи заставлял его очухаться и заняться сборами: он долго и тщательно брился, надевал костюм и сапоги со скрипом, клал в боковой карман, что у сердца, партийный билет, закалывал карман булавкой, а в наружный — револьвер и запрягал в бричку Черта. Ему казалось, что солидный вид его приведет лужевских партийцев в смущение и они не решатся делать против директора мельницы свои оргвыводы.

Но войдя в правление сельсовета, Касьян стушевывался, садился в уголок, подальше от президиума, то есть от стола, за которым восседал Семен Гуревич и секретарь, записывающий все, что здесь говорилось, засовывал руки меж колен и прикрывался чьей-нибудь широкой спиной.

Да только чертов Семен обязательно вспоминал о Касьяне и требовал, чтобы товарищ Довбня, как он есть ответственный директор, высказал свое авторитетное партийное мнение по тому или иному вопросу. Касьян поднимался на нетвердые ноги и начинал говорить, мешая в кучу все, что он когда-либо слышал в волкоме. Он говорил долго, хрипя все сильнее, а страх его только усиливался, потому что главного, что должно снять с него всякие подозрения в чем бы то ни было, он так и не мог отыскать, главные слова на ум не приходили, а все остальные, что он произносил, могли обернуться против него самого. Вот и Ведуновский — уж на что мужик был башковитый, а, поди ж ты, взяли и убили. А почему? Потому что говорил не те слова.

Багряный лист клена, кружась и раскачиваясь, беззвучно снижался в прозрачном воздухе и лег на круп лошади.

Лошадь дернула кожей, но лист был мокрым после недавнего дождя, прилип и не отваливался. Лошадь поняла, что это не слепень или овод, смирилась и перестала дергаться.

Мимо проплывали стволы вековых сосен, меж ними кое-где зеленели непрозрачные кусты можжевельника, тянулись к свету молодые елки. Иногда вспыхнет желтым пламенем березка, примостившаяся у самого края дороги, красным огнем — рябина.

Октябрь давно перевалил за середину, а помольщики на мельницу почти не едут. Впрочем, Касьяну все равно. Жалованье, хоть и небольшое, ему идет, мукой и зерном они с Меланьей запаслись, бульбой — тоже, большую часть рассовали по тайникам. А еще Меланья насолила грибов, капусты, огурцов, напарила брусники, замочила клюквы. Баба она хозяйственная, за ней — как за каменной стеной. А все равно страшно. Касьян даже Меланью стал бояться. Он уверен, что и другие живут в страхе, но, как и он сам, стараются не показать вида, и чем иной независимее и разудалее себя ведет, тем наверняка больше в нем страха.