Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Обнаружили Касьяна только к вечеру два старичка из Луж, возвращавшиеся с рыбалки. Касьяна вытащили из болотины, привезли в Лужи, и только там выяснилось, что он еще жив. Сам однорукий Митрофан Вулович погнал сельсоветовскую лошадь в Валуевичи, в районную больницу, не надеясь, впрочем, довезти Касьяна живым. Но Касьян выжил. Не без помощи врачей, конечно, но на его месте другой кто давно бы окочурился. И то сказать: несколько сломанных ребер, сломанная нога, и сук, пропоровший одежу и вошедший в тело, правда, не слишком глубоко.

Гаврила лежал на спине, голова набок, и косил глазами в небо, но неба, куда давно уже стремилась его истерзанная душа, видно было чуть-чуть, оно едва просвечивало сквозь густое переплетение сосновых ветвей. Вершины сосен слегка колыхались от легкого ветра, и густой тихий гул низвергался с небес на Гаврилу, баюкая его в последний раз. Хотя Касьян стрелял в него почти что в упор, попал лишь дважды: одна пуля пробила Гавриле легкое, вторая застряла в позвоночнике.

Гаврила понимал, что умирает, и от сознания этого испытывал тихое умиротворение. Все получилось как нельзя лучше и быстрее, чем он сам себе назначил. Хотя, разумеется, от хрипатого Касьяна он такой прыти не ожидал. Но, значит, так было угодно господу, внял-таки он его молитвам и не стал продлять земные мучения. Верно говорил Гавриле старец-отшельник, один из немногих монахов, уцелевших после разгрома монастыря Святого Епифания, что добрые деяния после долгих же молитв господь не оставляет без внимания.

Старца Гаврила повстречал в лесу, пробираясь в родные края после смерти Кузьмы Кучерова. Не вышло у них с Кузьмой убраться за кордон и зажить там новой жизнью. Не нашли они знакомца Кузьмы, однополчанина его Матвея Криворота. Сгинул Матвей и больше не появлялся в родных краях, и ни жена его, ни родители не знали, куда он запропастился.

Бог миловал, и в приграничном городишке никто не поинтересовался, кто они такие, пока разыскивали дом Криворота. Но, найдя его, пробыли в нем недолго, потому что не хотели навлечь на хозяев лишнего несчастья.

А на другой день — эта злополучная встреча с неизвестным на лесной дороге, когда до границы оставалось всего ничего.

И откуда он только взялся? Тихо же было, как бывает тихо перед закатом солнца. Только что они пропустили обоз, стали переходить дорогу, и тут на тебе: крики, выстрелы, ранение Кузьмы.

Пуля попала в живот, и два дня Кузьма мучился, то теряя сознание, то ненадолго приходя в себя. Но когда приходил в себя, ругался страшными, последними словами, проклиная власти, бога, свою судьбу. А в беспамятстве все звал жену свою Ефросинью, что-то говорил ей ласковое и задушевное, но невнятно, и Гаврила, слушая его сбивчивое бормотание, плакал, вспоминая свою Прасковью.

Умер Кузьма под утро, когда Гаврила задремал у потухшего костра. Похоронил Гаврила Кузьму — третьего человека с побега из лагеря. Посидел над могилкой и поплелся обратно, на родимую сторонку. А вскоре наткнулся на монаха-отшельника, старика лет семидесяти, коли ни больше.

С ним он прожил до октября, пока и старец не отдал богу душу по преклонности своих лет. Похоронил и его.

Он-то, этот старец, бывший монах Серафим, отрекшийся от всего мирского и даже от собственного имени, и наставил Гаврилу на путь истины, на путь, ведущий к богу. И Гаврила уцепился за этот путь, потому что все другие пути ему были заказаны, вели в никуда.

Раньше Гаврила хоть и верил в бога, и лоб крестил постоянно, но в церковь ходил редко, попов и прочих служителей церковных недолюбливал, считал бездельниками. Бог для Гаврилы существовал как бы отдельно от церкви и ее служителей. Это был домашний бог, которого иногда, под горячую руку, можно помянуть крепким словом. Со своим богом Гаврила ладил, и когда возносил к нему свои просьбы-молитвы, то они, как ему казалось, не поднимались выше того уровня, на котором был закреплен потемневший от времени иконостас.

Монах-отшельник открыл Гавриле другого бога — Бога всепрощения и любви.

— Человек у бога только просит, а что сам дает богу? — вопрошал он Гаврилу и сурово вглядывался в него светлыми от старости глазами, как вглядывался в Гаврилу следователь из Гэпэу. И Гавриле становилось жутко под этим пронизывающим взглядом. — Иисус простил грехи мучителям своим — и мы должны прощать мучителям нашим. Ибо злоба рождает еще большую злобу, неправда — неправду стократную, а любовь к ворогам нашим сеет в их душах сомнение и прорастает любовью же. И ты, раб божий Гаврюха, должен простить врага своего, но не словесами токмо, а и деянием. Ибо словеса часто наущены диаволом. Пойди и поклонись земно врагу своему и прости его, ибо творил он не своею волею, а волею диавола же. И от твоего прощения и любви диавол исторгнется из души его и сгинет вовеки. И сам попроси у врага своего прощения же — и из твоей исторгнется тоже, и господь примет тебя в свои объятия.

Днями и ночами молился Гаврила вместе с отшельником, чтоб умягчились сердца врагов рода человеческого, чтоб просветлели их души и сошли бы на Русь мир и благоденствие, и каждый каждому стал бы братом во Христе.

И понял Гаврила, что если бы смирился он, не выказал перед хрипатым Касьяном своей гордыни, принял бы смиренно весть о его директорстве, жил бы себе и жил при мельнице — и это лучше, чем та доля, которая выпала ему и его семье. И все, что случилось потом: и побег, и смерти, и ненужные страдания — все это было платой за своеволие и гордыню, ибо творили зло и вызывали ответное зло в других, и зло разрасталось, как чума, и шло от одного к другому, от другого к третьему.

Похоронил Гаврила старца и подался на родную сторонку, чтобы простить врага своего и поклониться ему земно, чтобы умереть и предстать пред господом аки агнец, безгрешным и кротким. В пути ел Гаврила одни грибы, ягоды да орехи, отощал, напала на него какая-то хвороба, отняла силы. Но он все-таки дошел до родных мест. Вот и свершилось то, к чему он себя готовил последнее время, что завещал ему святой старец. Свершилось — и слава богу.

Гаврила таращил глаза, стараясь напоследок наглядеться на этот мир, в котором счастье пришло к нему только в конце пути.

Кто-то склонился над Гаврилой: женское лицо, знакомое, родное, придушенный вскрик… И долгий провал.

Очнулся Гаврила на лавке, в избе. Собственное тело казалось ему невесомым, воздушным. Оно словно парило и плавало над лавкой, поднимаясь время от времени к самому потолку, ища выхода, не находя его и снова опускаясь на лавку. А может, это и не тело его парило, а душа, чтобы через положенное время расстаться с земной юдолью и вместе с ангелами вознестись на небо…

Прасковья склонялась над Гаврилой и говорила какие-то слова… Полина, Машутка… кто-то еще. Но Гавриле казалось, что это лишь снится ему, грезится, поскольку тело еще не предано земле, не растворилось еще в матери-природе.