Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

С этими словами Гаврила поднял руку и торжественно осенил Касьяна широким крестом, будто Касьян и не Касьян вовсе, а нечистая сила. Глаза Гаврилы при этом широко раскрылись и горели безумным огнем, на щеках появились красные пятна, грудь высоко вздымалась, словно он только что остановился после быстрого бега… дергающееся, как в падучей, лицо, черный провал рта, в котором медленно ворочался язык, выталкивая удивительные слова… — все это было странно, дико, но не таило в себе опасности.

Касьян шевельнулся, постепенно приходя в себя.

Слова Гаврилы не доходили до него. Это были совершенно пустые звуки, которые для Касьяна давно ничего не значили. Он уже, почитай, лет пять-шесть не крестил лба и не произносил молитв. Между тем никаких кар небесных на него не обрушивалось, а, наоборот, жизнь его, если рассудить здраво, все время шла как бы в гору, превратив его из простого рабочего в ответственного товарища, который сам может сделать много чего такого, если, конечно, захочет.

А Гаврила… он, видать, малость того — спятил и стал походить… даже и не на попа, а на местечкового юродивого, который еще в девятнадцатом году предсказывал конец света и приход Антихриста. Потом этого юродивого нашли убитым, но конец света так и не наступил. Юродивый вызывал у Касьяна жалость, смешанную с брезгливостью и презрением, но никак не страх.

Касьян перевел дух. До сих пор он дышал едва-едва, боясь шевельнуться и оторвать взгляд от Гаврилы, но вот он выпрямился и расправил затекшие плечи, подобрал челюсть, провел рукой по лицу, будто снимая с него прилипшую паутину. От его движений за пазухой забулькало, проявилась тяжесть револьвера в боковом кармане. Касьян наконец-то ощутил свое тело, свои руки, судорожно сжимающие вожжи и кнут. Он провел языком по губам, сглотнул слюну, вдруг обильно заполнившую рот.

Страх постепенно уходил из Касьяна, покидал его, освобождая душу из своего плена. Если бы Гаврила был в силах, он не стал бы зря тратить время на разговоры, он убил бы Касьяна сразу. Но сил у Гаврилы нет, это уже не тот задиристый и самоуверенный Гаврила Мануйлович, железные пальцы которого еще помнило Касьяново тело.

Однако уходить Гаврила не собирался, он еще чего-то ждал, переминаясь с ноги на ногу и поглаживая лошадь по крупу.

Может, чудные речи его — лишь прикрытие истинных мыслей и намерений, и как только Гаврила соберется с силами или дождется сообщников…

— Не хочешь ли хлебца, Гаврила Василич? — спросил Касьян, запуская руку за пазуху и ощупывая ребристую рукоять револьвера. Звук собственного голоса на сей раз подбодрил его, хотя это еще был чужой голос, искаженный страхом, как все еще чужим оставалось собственное тело, покрытое холодным потом, слабое и непослушное.

— Хлебца? — переспросил Гаврила, и глаза его на этот раз загорелись голодным блеском. — Хлебца — отчего ж, это можно. Бог тебе за это снимет часть грехов твоих, Касьян Изотыч.

«Как же, снимет», — усмешливо подумал Касьян, отрывая влажную ладонь от рукоятки револьвера и нашаривая тряпицу с хлебом. Он достал эту тряпицу и, не разворачивая, протянул Гавриле.

Тот принял сверток с достоинством сытого человека, оказывающего милость другому, чья душа обременена тяжкими грехами, не спеша развернул тряпицу, уткнулся в нее лицом, вдыхая запах ситного, а Касьян воровато огляделся по сторонам, но нигде никого не заметил.

— Давно я не ел хлебца-то, — признался Гаврила. — Спаси тя Христос, Касьян Изотыч. — Отломил кусочек мякиша, положил в рот, задвигал по-коровьи челюстями, но тоже с достоинством. — Как там мои-то? Живы-здоровы ли? — спросил он, проглотив кусок.

Гаврила явно никуда не спешил и не испытывал никакой опаски от того, что стоит на дороге рядом с Касьяном, в то время как его ищут повсюду милиция и Гэпэу. Если он не собирается убивать Касьяна, на что он тогда рассчитывает, чего ждет? И этот странный взгляд выцветших серых глаз, какой бывает у малых и неразумных детей…

— Твои-то? — вышел Касьян из оцепенения. — Твои-то, слава богу, все живы-здоровы. Васька твой в Ленинграде, Петьша в армии служит, в антилерии. Алеха на железке робит, Митроха с ним же, а Полина замуж собирается, — выпалил единым духом Касьян. — Супружница твоя, Прасковья Емельяновна, тоже ничего, бог миловал, здорова. И младшенькая тоже. По бруснику нынче с утра спроворились, — добавил он, не зная, что еще сказать, но не в силах молчать, потому что молчание требовало каких-то действий от Касьяна, а он не умел действовать по собственному разумению. — Брусники нынче страсть уродилось. Просто страсть.

— Верно, брусники нынче много, — согласился Гаврила, не отрываясь от горбушки. — И грибов, и орехов, и клюквы… Мы с братом Серафимом только эти божьи дары и вкушали. Еще землянику, голубику… — бормотал Гаврила как бы уже и не для Касьяна, а по привычке. — Брат-то Серафим преставился, царство ему небесное, упокой, господи, душу его святую. — И Гаврила мелко перекрестился. — Святой человек, истинно святой человек был. — И без перехода, уже о другом: — А мои, значит, живут? Оно и хорошо. А я, что ж, я — ломоть отрезанный. Божий промысел на мне… за грехи людские… видение было: апостолы, ангелы божьи… призовут вскорости, — снова закрестился Гаврила, при этом двигая челюстями.

— Может, выпить хочешь? — спросил Касьян, совсем уж осмелев. — У меня тут с собой имеется малость. Хороший первач, дух перешибает.

— Нет-нет! — испуганно отмахнулся Гаврила. — Греховное это зелье. Греховное. Зарекся я… от мирских соблазнов зарекся. Крест на мне покаянный. Вот! — Гаврила запустил руку за пазуху и вынул оттуда большой деревянный крест, грубо сработанный из цельного куска липы.

— Ну, как знаешь, — усмехнулся Касьян, наблюдая за Гаврилой.

Он нерешительно поерзал на сидении, достал флягу и сделал несколько глотков. По телу его разлилось тепло, появилась некая легкость и даже развязность.

— А ты вот, сказывают, из тюрьмы убег… милиция тебя ищет.

— Убег, — легко согласился Гаврила. — На все воля божья. Без его соизволения не то что деяние великое, а и волос с головы пасть не может. Так-то вот, Касьян Изотыч.

Гаврила спрятал тряпицу с остатками хлеба за пазуху, отступил на шаг в сторону и вдруг поклонился Касьяну в пояс, медленно выпрямился и заговорил торжественно и несколько распевно, как поп на проповеди:

— Прости мя, Касьян Изотыч, за содеянное супротив тебя, за мысли мои греховные. А я тебя давно простил. Пора мне. Понесу свой крест с молитвой. И за тебя буду молить господа нашего, чтобы простил он тебе прегрешенья твои, аки я только что простил тебя… Увидишь супружницу нашу, Прасковью Емельяновну, так и скажи: господь и ангелы его указали рабу божьему Гавриле, супружнику вашему, путь покаяния и искупления. Пусть и она простит меня и не держит сердца за грехи мои прошлые и притеснения. И пусть поставит в храме божием свечу поминальную по грешнику Гавриле. А я за нее и детей наших отмолю у господа сполна. Прощай, Касьян Изотыч. Господь с тобою.