Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Касьян воровато перекрестился на колокольню, подергал вожжами, почмокал на лошадь, потянувшуюся к придорожной траве. Судя по солнцу, время уже приближалось к девяти, а ему еще надо одолеть около двух верст, пристроить лошадь у двоюродного брата, который жил на другом, дальнем, конце Валуевичей, а потом вернуться на своих двоих к центру, где помещался волком партии.

Лошадь под гору пошла шибко, угиная шею, фыркая и екая селезенкой. Касьян подпрыгивал на передке, держась одной рукой за грядушку, уперев обе ноги в начищенных сапогах в оглоблю. Колеса ныряли в глубоких колеях, телега клонилась то влево, то вправо, иногда по ступицу погружаясь в воду, натекшую после недавнего дождя. Дорога знакома до последней колдобины, до былинки обочь ее, до прерывистой линии горизонта. Знакомы и солнце, будто плывущее среди облаков, и чопорные грачи, расхаживающие по стерне, и звуки, льющиеся со всех сторон в уши, но почти не слышимые ими и не различаемые. Все-таки в деревне хорошо: все родное, знакомое, все расположено на своих местах. А в городе…

И Касьян вспомнил работу в Смоленских железнодорожных мастерских, но вспомнил как бывшее совсем не с ним, а с кем-то другим, хотя тоже прозывающимся Касьяном Довбней…

В мастерских народ был крепкий, тертый, держался друг за дружку, и Касьян за время работы в них успел и побастовать, и помитинговать, и пошвыряться булыжниками в жандармов и казаков. В те поры все было ясно: надо скинуть буржуев и завтра же наступит распрекрасная жизнь, потому что если поделить буржуйское богатство на всех, то хватит не только тебе самому, но останется еще и внукам. Касьяну хорошо помнился тот восторг, который охватывал душу, когда огромная черная масса деповских рабочих выплескивалась на улицы и от топота тяжелых башмаков дрожали стекла в буржуйских домах…

Потом Касьян женился на дочке ломового извозчика, у которого квартировал одно время. И все сразу же переменилось: жена, в девках невидная и неслышная, после венчания проявила характер, оказавшись бабой строптивой и строгой, — и Касьян стал отходить, как и многие семейные, в сторону от всяких бунтов, особенно если дело принимало слишком крутой оборот. Совсем остаться в стороне было никак невозможно, даже если бы Касьян этого и захотел, и когда деповские поднимались всей массой, вместе со всеми шел и Касьян Довбня, держась поближе к самому заду, чтоб, в случай чего, сигануть через забор или в ближайшую подворотню.

Потом началась война. Жизнь становилась все труднее. В феврале семнадцатого в Петрограде случилась революция, скинули царя, вместо него пришли кадеты. Но лучше жить не стало. Деповские то бастовали, то работали — и тоже без всякого толку: хлеба становилось все меньше, война продолжалась. Затем кадетов сменили большевики, разогнали буржуев, но куда подевалось буржуйское добро и почему ни крохи от него не досталось Касьяну, никто толком объяснить не мог. Не станешь же есть паровозы и вагоны или прокопченные кирпичные стены. При большевиках, наоборот, все стало хиреть еще быстрее. А война закипела повсюду: дрались между собой красные, белые, зеленые и еще черт знает какие. Железные дороги почти не действовали, паровозы и вагоны ржавели. Голод, тиф, бандитизм, безвластие. И Касьян ушел из мастерских, став подручным своего тестя. Но однажды ночью…

Случилось это в январе девятнадцатого. Среди ночи в окно громко постучали. Жена Касьяна, Меланья, вскочила, заметалась по комнате, запихивая в сумку все ценное, а Касьян сел на постели и не двигался, чувствуя, как от страха отнимаются ноги. Могли заявиться бандиты, могли прийти и забрать в Красную армию и не посмотреть, сколько у тебя детей и чем они будут жить без кормильца. Ходили слухи и о таинственной Чека, которая тоже предпочитала хватать людей по ночам.

Касьян слышал, как тесть о чем-то переговаривается через закрытую дверь с пришельцами, потом загремели железные засовы, затопали в сенях сапоги, в комнату Касьяна заглянул тесть и сказал, что пришли к нему, то есть к Касьяну.

И точно: пришли из депо, велели собираться и идти с ними. Запричитала Меланья, пытаясь втолковать пришельцам, что муж ее уже в депо не работает, что он по другой части, что у них дети мал мала меньше, что… но смуглый человек с курчавыми черными волосами, в черной, колечками, бороде и в черной же кожанке, человек, которого Касьян до революции не раз видывал за прилавком соседней аптеки, всегда вежливый и услужливый, с неизменной белозубой улыбкой, светящейся из черни волос, так зыркнул на Меланью своими маленькими жесткими глазками, что та тут же прикусила язык.

Делать нечего — Касьян собрался, надев на себя что похуже, Меланья сунула ему узелок с пышками, куском сала и несколькими луковицами. В растерянности, понукаемый бывшим аптекарем, Касьян забыл даже попрощаться с тестем и тещей, с женой и спящими детишками, только глянул на Меланью тоскующими глазами и вышел вслед за пришельцами.

На улице Касьян снова забеспокоился, увидев нескольких человек с винтовками и тесно сбившиеся темные фигуры таких же, как он сам, бывших деповских, отошедших от дел и промышлявших чем бог пошлет.

В холодном и пустом здании мастерских стояла хмурая толпа сотни в две и молча слушала черного человека в черной кожанке. Бывший аптекарь говорил об опасности, которая грозит пролетариату России со стороны мировой буржуазии, а чтобы отодвинуть эту опасность, они, сознательные рабочие, всегда стоявшие в первых рядах борцов за всемирную свободу, должны в ближайшие дни отремонтировать четыре-пять паровозов, потому что эти паровозы крайне необходимы мировой революции.

Бывший аптекарь говорил громким, хриплым голосом, он даже и не говорил, а выкрикивал короткие и злые фразы, а толпа молчала и хмурилась, поглядывая на солдат с винтовками, торчащих у каждой двери, будто не эта же толпа когда-то гудела и ликовала здесь, тяжелыми хлопками или свистом встречая и провожая многочисленных ораторов, будто не эти же люди выходили когда-то на улицы тихого Смоленска с красными флагами, дрались с полицией и казаками, били стекла в домах местных богатеев.

Неделю их не выпускали из мастерских, и каждый день отсюда выползали, пыхая дымом и паром, по два-три отремонтированных паровоза, так что вместо четырех-пяти получилось штук пятнадцать. Правда, их кормили два раза в день, а кипяток был постоянно, и как только оживал очередной паровоз, оживал местный еврейский оркестр, состоящий из трех скрипок, бубна и двух дудок, на паровоз взбирался черный человек в черной кожанке и выкрикивал свои злые фразы простуженным голосом. И когда был отремонтирован последний паровоз, снова заиграл оркестр, зазвучали речи, паровоз украсился красными флагами и лентами, появился красный стол, и за этим столом стали записывать в большевики…