Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

И Склянский воскликнул с надрывом в голосе:

— Давайте, друзья, выпьем за то, чтобы высокий дух нашего народа восторжествовал в этом царстве мрака и осветил его нашими жизнями!

Троцкий заметил, весело блестя глазами:

— Этот тост я принимаю лишь потому, что здесь собрались свои люди. В других условиях я стану яростным противником не только подобных тостов, но и самих мыслей… не нарушая их плавного течения, разумеется.

И лица его товарищей озарились понимающими улыбками.

Конец первой части

Касьян Довбня ехал в Валуевичи, в волостной комитет партии. Бумагу с вызовом привез нарочный, заставив расписаться в тетради, но зачем вызывают, по какому такому поводу, не сказал, и Касьян три дня мучился, перебирая в уме, что он не сделал или сделал не так, за что могут воспоследовать оргвыводы.

Весну и лето Касьян провел на своем и отцовом поле, пахал, сажал и сеял, убирал и лужицкую партячейку, состоящую из четырех человек, собирал только два раза — и то по предписанию из волости.

Ну, собирались, сидели, дымили самосадом. Касьян, спотыкаясь чуть ни на каждом слове, — грамотей был не шибко-то, да и бумаги напечатаны так, что сам черт их не разберет, — оба раза читал о международном и внутреннем моменте и последних решениях. Моменты по бумаге выглядели нормальными, а решения — малопонятными. Получалось, что революция как бы по боку и полное возвращение к капитализму, но без помещиков и капиталистов. Чудно! Из-за чего же тогда делали революцию, столько лет мордовали друг друга в гражданскую, переколошматили тамбовских крестьян, кронштадтских матросов и солдат, если в конце концов пришли к тому, с чего начинали? Даже Семен Гуревич, бывший буденовец, не мог толком объяснить ни текущего момента, ни НЭПа.

А главное, трудно понять, как эти моменты и последние решения отзовутся на небольшой деревне под названием Лужи. Хотя власти и разрешили продавать излишки продовольствия после сдачи налога, но желающих везти хлеб или бульбу на рынок находилось не много. Постановления постановлениями, а береженого бог бережет. Тем более что, когда хлеб еще стоял на корню и картошка только пошла в цвет, приезжали из волости и подсчитывали будущий урожай, да такого насчитали, что у мужиков рты как пораззявились, так по сю пору закрыться не могут до нормального состояния. По этим подсчетам выходило, что лужевцы на круг должны собрать по пятьдесят пудов жита и почти по тыще пудов бульбы с десятины. С этого урожая и будет взиматься налог. А поскольку такого урожая ни в Лужах, ни в волости отродясь не получали, разве что на барской земле руками батраков, при том на хорошо унавоженной земле, да под руководством немецкого агронома, то народ загодя начал припрятывать и зерно, и бульбу.

То же самое делали и в семьях партийцев. И сам Довбня вместе с отцом по ночам рыл новые ямы и очень старался, чтобы самый глазастый уполномоченный их не обнаружил. Это по предложению Касьяна ямы рыли впритык к старым хранилищам, погребам и клуням, а не в огороде или в ближайшем сосняке. Попробуй-ка сообрази, что рядом с тем, что лежит открыто, есть еще и тайник. Партийность партийностью, а взбреди на ум городскому начальству увеличить натуральный налог, оно не посмотрит, что ты партийный и много лет вкалывал в железнодорожных мастерских, выгребет все подчистую. Такая вот жизнь. Поэтому на собраниях партячейки присланные бумаги особо не обсуждали. Бумага — она бумага и есть, и переписать ее невозможно.

Ну, курили, зевали, потом шли к Семену Гуревичу: его мать, Авдотья, гнала самую лучшую в Лужах самогонку и настаивала ее на разных травах. Такую самогонку пить — одно сплошное удовольствие…

Вот, собственно, и вся деятельность. А что еще? А главное — зачем?

Касьян выехал на взгорок, лес расступился, и взору его предстала широкая пойма реки, седой ивняк по берегам, порыжевший луг с застывшими на нем темными пятнами пасущейся скотины, поля, на которых копошился народ, убирая капусту и буряки, ползущие по дороге подводы. Дальше, над лесом, вздымалась колокольня церкви Святого Преображения Господня, чуть в стороне, над гладью запущенного пруда, виднелась хиреющая барская усадьба, разграбленная мужиками еще зимой семнадцатого года. А над всем этим: над лесами, лугами, рекой, копошащимися людьми и скотиной, церковью и бывшей барской усадьбой простиралось белесое небо с застывшими на нем белыми горами облаков, будто раздумывающих над тем, в какую сторону им податься. Под облаками кружили коршуны, плавали друг за другом в бесконечном хороводе, выглядывая добычу, перекликались тоскующими голосами. Стайка синиц снялась с одной из придорожных берез и, лопоча на лету, перекинулась на другую, засновала в ее отяжелевшей кроне, уже подернутой основательной желтизной.

Раскрывшаяся с холма картина, повторяющаяся из года в год, вызвала у Касьяна ощущение незыблемости раз и навсегда установленного миропорядка, а все потуги властей что-то изменить в этом миропорядке с помощью рассылаемых бумаг казались детскими забавами. В городе — другое дело, а в деревне…

Взять хоть бы те же Лужи: здесь власть в лице однорукого Митрофана Вуловича почти никак себя не проявляет, а всплеск ее активности, закончившийся в начале апреля передачей мельницы в пользование Гавриле Мануйловичу и перераспределением общинной земли, сменился полусонным писанием справок, регистрацией новорожденных и преставившихся.

С отменой продразверстки исчезли настырные уполномоченные, всегда настороженные продотрядовцы, обшаривающие закутки голодными глазами, скрывающиеся по лесам дезертиры. Всё как-то враз рассосалось и куда-то подевалось. Правда, уже надвигалось что-то другое, новое, неизведанное, взамен ушедшего, но — бог милостив — авось пронесет и это, и останется все, как встарь. Касьяну уже казалось, что земля у него имелась спокон веку, а в город он подался вовсе не от безземелья, а по какой-то другой причине, что никакой революции не было и в партию он не вступал.

Конечно, вокруг всегда что-то происходит, но оно, происходящее, не более чем ветер, который пошумит-пошумит да и утихнет. Хотя бумаги, присылаемые из волости, а иногда из самого уезда, всякие перемены объясняли подробнейшим образом, но в объяснения эти не верилось, казалось, что главнейшие причины утаиваются, а люди, взявшие себе право все объяснять, сами ничего толком не знают, но им зачем-то нужно, чтобы все прочие думали, что ветер дует по их желанию и в ту сторону, куда они в бумагах указывают, отчего получается сплошной обман и безобразия.

Или взять ту же землю. Большевики говорят, — при этом Касьян себя к большевикам не причислял, полагая, что большевики — это где-то в Смоленске или даже в Москве, и с ним они ничего общего не имеют, — так вот, большевики говорят, что землю крестьянам дали они, Гудыма же, наоборот, считает, что земля крестьянам досталась по естественному порядку, а большевики только выписали на это бумагу, потому что деваться им было некуда. Гудыма, мужик грамотный, умный, зря говорить не станет, хотя… хотя все-таки, если вникнуть поглубже, то почему-то пришлось же когда-то Касьяну, еще будучи мальцом, подаваться в город, и кто только над ним не измывался, кем он только не работал, пока ни пристроился в железнодорожные мастерские, а землю получил только после семнадцатого года…