Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Как-то так получилось, что Касьяна подтолкнули к этому столу, бывший аптекарь, которого, оказывается, звали Соломоном Абрамычем Рафаильским, сказал, что Касьян Довбня проявил полную рабочую сознательность на ремонте паровозов, показав пример выполнения пролетарского долга, и что именно таким рабочим самое место в партии большевиков. На Касьяна нашло изумительное помрачение ума — и он записался в большевики.

Пиликали скрипки, бил бубен, сипели дудки. Оркестр то исполнял «Интернационал», то «Варшавянку», то еще какие-то песни. Исчезли часовые у дверей, но деповские не расходились, словно нужна теперь была команда и на это, а без команды уходить как-то неловко после того, как тебя похвалили и устроили такой праздник. Появились женщины, дети, то в одном конце огромного закопченного здания возникал стихийный митинг, то в другом, слышался смех, гул сотен голосов. Видать, и вправду они сделали великое и нужное дело, хотя на это дело их загнали штыками, так ведь сразу не разберешь, нужное дело или ненужное, а вышло на поверку — оно самое и есть, иначе откуда бы этот заразительный смех, облегчающий душу, сияющие глаза, сбивчивые, но искренние речи!

И Касьян, оглядевшись по сторонам и как бы впитав собственной кожей приподнятость и торжественность окружавшей его атмосферы, твердой рукой поставил свою подпись под какой-то бумагой. Ему хлопали, трясли руку, так что он почувствовал себя молодым и счастливым…

И все-таки Касьяну тогда казалось, что вступление в партию большевиков — это что-то вроде вступления в кассу рабочей взаимопомощи: плати помаленьку, а когда самому понадобится, то и тебе подкинут что-нибудь на бедность.

Соломон Абрамыч Рафаильский тоже пожал Касьяну руку, похлопал его по плечу, улыбнулся усталой и снисходительной улыбкой и снова стал похож на того аптекаря, которого знавал Касьян по прошлым годам. И Касьян улыбнулся ему тоже. Оказалось, что Рафаильский этот — очень даже нормальный и хороший человек, хотя происходит из жидов, и голос у него не такой уж и хриплый, совсем не как у Касьяна, хрипота которого приключилась от несчастного случая: сорвало ремень трансмиссии и хлобыстнуло Касьяна по горлу. Слава богу — легко отделался, а могло и голову оторвать начисто.

Однако дома Касьяново вступление в партию было встречено слезами и криком. Меланья завыла по нем, как по покойнику. Хорошо, тесть вмешался и приструнил дочку. Но до Касьяна уже и без Меланьи дошло, во что он вляпался: могут очень даже просто забрать в Красную армию и послать на фронт, а это — верная смерть; могут зачислить в продотряд и послать в деревню за хлебом — почти то же самое.

— Большевистские жиды-комиссары, — шептал Касьяну рассудительный тесть, сверля его мутными глазами, в которых колебался огонек свечи, — для того и записывают дурачков в свою партию, чтобы их руками жар загребать, чтобы все досталось им, жидам-комиссарам, а не рабочему человеку.

И точно, вспомнил Касьян: этот черный в черной кожанке Рафаильский только кричал, но сам не работал, и руки у него оставались чистыми и белыми; и жиды в оркестре лишь пиликали на скрипках и дудках, но тоже ни одного болта не закрутили, ни одной заклепки не поставили, хотя ели наравне со всеми.

Прав тесть-то: вон оно что, вон для чего паровозы-то им спонадобились!

Да, так оно, видать, и есть, но не бежать же Касьяну назад в депо и не выписываться же ему из партии — это казалось еще страшнее, чем просто сидеть и ждать, что произойдет дальше. Так и ждать — тоже вроде ничего хорошего не выждешь. И тогда порешили: что вышло, то и вышло, но пока снова не пришли среди ночи с ружьями и не увели теперь уж насовсем, не медля подаваться в деревню, к Касьяновым родителям. Тем более что давно звали. Когда же вся эта катавасия закончится, можно будет и вернуться. А за это время все позабудется, и Касьянова партийность — тоже.

Собрались и уехали.

Но партийность нашла Касьяна Довбню и в деревне. Впрочем, ничего страшного не произошло. Наоборот, Касьян даже стал вроде как главным человеком в Лужах, и без его ведома никто шагу не шагнет, даже беспартийный председатель сельского совета однорукий Митрофан Вулович…

Может, все-таки не зря вступал Касьян в большевики, может, и на пользу себе и своему семейству.

В двухэтажном кирпичном доме бывшей земской управы народ толпился не только в коридорах, но и на лестницах. Дым от крепчайшего самосада стоял так густо, что в десяти шагах уже нельзя разглядеть человека.

Касьян протолкался к регистрационному столу, за которым сидели две барышни из местечковых евреек, и стал в очередь, оглядываясь по сторонам.

Народ все малознакомый, много военных при саблях и револьверах. Барышни время от времени поднимали черные курчавые головки от списков и безнадежными голосами просили поменьше курить и не выражаться. Курящие, что стояли поближе, принимались разгонять дым руками и делать еще более частые затяжки, словно у них вот-вот отнимут самокрутки; голоса поблизости на минуту примолкали, мат слышался лишь из дальних углов, где во всю надрывались любители поспорить.

Зарегистрировавшись, Касьян пошел искать знакомых, заглядывая в комнаты, задерживаясь возле особенно оживленно спорящих о чем-то групп, пока не встретил Миколу Ведуновского, — Ведуна, если по-простому, — секретаря партячейки соседней деревушки под названием Вески.

Ведун, пожилой благообразный крестьянин, плешивый, но с седой аккуратной бородой, толстым носом и светлыми детскими глазами, очень походил на сельского священника, однако в партии состоял аж с двенадцатого года, успел повоевать с японцами, с германцем и больше года в Красной армии, пока не получил осколок в ногу, который там и остался.

Ведуна знали все не только в волости и уезде, но и в губернии. То есть, конечно, не все, но весьма и весьма многие. Он состоял членом всяких комиссий, выступал на собраниях, конференциях, отстаивая крестьянскую линию, ездил в Москву ходоком от уездного крестьянского схода и разговаривал с самим Лениным. К Ведуну шли председатели сельсоветов, секретари партячеек, крестьяне, а уж от него туда, куда Ведун укажет обратиться. Сам о себе Ведун говорил, что он член крестьянской партии большевиков, и эта партия стоит за то, чтобы крестьянину дать полную свободу, какую он пожелает. Его всегда сажали в президиумы, и он принимал это как должное.

Ведун стоял, окруженный секретарями, держал в руке какие-то бумажки и говорил тоненьким, но весьма убедительным голоском:

— Нонче положение такое, что без нас, крестьян, ничего не исделается. Промышленность порушена, в Поволжье голодуха, куда ни кинь, а все в крестьянина попадешь. Теперь главное, чтоб народ знал, чего ради он терпит всякие повинности, куда девается хлеб, бульба и прочий продукт — в том смысле, власти их едят или дают рабочему классу и голодающим… Ну, там еще Красная армия — это понятно…