Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

— Вот видите, как оно бывает, — произнес Горький, выслушав исповедь Ермилова, — Между тем некоторые товарищи полагают, что Горький как бы повредился умом и, в силу своей полуинтеллигентской неполноценности, потерял правильные ориентиры. Ах, разве такую революцию мы призывали на свою голову! — воскликнул он. Спохватился, сконфузился и, как и когда-то в Питере, позвал… но не Варвару, а Муру: — Муренок, принеси нам чаю… если можно.

Ермилов вскочил было, но Горький удержал его:

— Я, дорогой мой Александр Егорович, на днях покидаю Россию. Завтра буду у Ленина в Горках. О вас поговорю непременно. Не уверен, поможет ли это вам… Да-а, вот уезжаю… А что прикажете делать? Путаюсь под ногами, мешаю занятым людям строить новую Россию. Запутался окончательно. Я ведь и в самом деле бываю двойствен. Никогда прежде не лукавил, а теперь с нашей властью мне приходится лукавить, лгать, притворяться. Журнал вот прикрыли. Последний роток — и тот заткнули. Да. Получается хуже, чем при царе. Убежден, что у нас хитроумно и ловко действует некая черная, но невидимая жульническая рука. Жулики торжествуют и грабят. Голод в Поволжье и других местах. Даже в Питере. Порядочные, искренне сострадающие народу люди создали комитеты помощи голодающим. Связались с Западом — там тоже есть порядочные люди. Собирают продовольствие, снаряжают пароходы в Россию. И что же? Комитеты эти прикрыли, обвинив их в контрреволюционности. В то же время везде талдычат, что помощь нужна, что без нее погибнут тысячи, миллионы русских людей. Как все это понимать? Как оценивать? Все перепуталось, перевернулось с ног на голову. — Горький помолчал, вздохнул, как вздыхает обиженный ребенок. Достал папиросу из портсигара, но закуривать не стал. Заговорил усталям голосом: — Вы вот тоже — запутались. И не спорьте! — остановил он Ермилова, выставив вперед руку. — Не вы, кстати, один. А где выход? Говорили: вот разгромим контрреволюцию, тогда, мол, все будет по-другому. Разгромили. И что же? Нет, говорят, осталась контрреволюция еще более опасная, тихая, подпольная, пострашнее вооруженной. И хватают всех подряд: ученых, писателей, честнейших работников на ниве народного просвещения. Эдак-то можно без конца отыскивать все новых и новых врагов. Вчера — буржуи, сегодня — крестьяне, интеллигенция, а завтра — рабочие. Так не годится, совсем никуда не годится. Кстати… вернее сказать, совсем не кстати: и до рабочих добрались… О событиях в Петрограде и на Урале вы, думаю, слыхивали… Стрелять в голодных рабочих — это же… это же надо докатиться до подобного! — воскликнул Горький с изумлением: — Конечно, что касается Питера, то там главная вина лежит на Зиновьеве. Но не только на нем одном. Не только. Там подобралась такая, мягко говоря, компания, которая ничего создавать не умеет. И не способна. Потому что неучи и бездари. Все, на что они способны, — это разрушать. И воровать. Вы только представьте себе: делом народного образования Питерской губернии руководит жена Зиновьева, не закончившая даже среднего образования! Издательским делом — вчерашний лавочник. Из той же колоды. Я писал и говорил об этом везде. Все без толку!

Алексей Максимович закашлялся, прикрывая рот платком. Отдышавшись, продолжил:

— Вы уж меня извините: совсем брюзгой стал на старости лет. Сам вижу — не хорошо. Вот поэтому и еду. А еще, знаете ли, ощущение вины: вместе со всеми торопил время, суетился, а жизнь переделывать надо не спеша, с умом, с оглядкой, если угодно. Потому что привычки, навыки, традиции — самые устойчивые элементы человеческой жизни, отрывать которые приходится с кровью. А надо ли — с кровью-то? Вот в чем вопрос.

Чай пили в молчании. Втроем. Закревская пыталась то ли оживить обстановку, то ли что-то выведать, расспрашивая Ермилова о его личной жизни, касаясь будто невзначай и политических тем. Ермилов отвечал односложно, в политику не лез, поглядывал на Горького, стараясь понять, о чем тот думает. Сам же Ермилов, впервые в жизни высказавший все, что было на душе, что, как оказалось, кое в чем перекликается с мыслями Горького, чувствовал себя не в своей тарелке. Временами ему казалось, будто предал он кого-то из самых близких ему товарищей, нарушил слово или ударил ребенка. Подумалось: в таких положениях человек должен стреляться. При этом имел в виду не только себя, но и Горького. Но у того, помимо революции, есть еще писательство. А что остается Ермилову? Остается лишь уповать на то, что Ленин и Дзержинский объективно разберутся в его деле и вернут его в сплоченные ряды железных батальонов пролетариата.

После продолжительного ненастья установилась теплая погода, и Ленин, чувствовавший себя последнее время неважно, снова перебрался в Горки. Лечащие его шведские врачи уверяли (своим Ленин не доверял, говоря, что хуже нет врачей-большевиков), что недомогание у него временное, что организм в своей борьбе с недугом иногда берет передышку, чтобы затем, набравшись сил, — и не без помощи соответствующих лекарств, разумеется, — снова проявить свои природные свойства. Так ли, нет, а ухудшение состояния очень вредит товарищу Ленину исполнять обязанности Предсовнаркома. И как раз в такое переломное время, когда решается судьба молодой Советской республики. Поднявшая голову буржуазия и оживший частнособственнический инстинкт оказывают слишком сильное давление на пролетариат и партийную массу, которое может стать для них непосильным. Тем более что и партийная верхушка шатается из стороны в сторону: от необузданного левачества до правоцентристского холопства.

Ах, не вовремя эта болезнь, не вовремя!

Ленин только что расстался с Иосифом Сталиным, приезжавшим навестить и доложить о подготовке предстоящего съезда партии, и теперь обдумывал сказанное генсеком… как всегда короткими фразами, как всегда обезличенно. Конечно, Сталину не хватает культуры и глубокого знания марксизма, зато он обладает феноменальной памятью, здравым смыслом и умением выстраивать логическую цепочку от причины, породившей то или иное событие, к следствию, вытекающему из этого события. И это, пожалуй, главные его достоинства, которые позволяют держаться намеченного партией курса на построение социализма в отдельно взятой стране. Правда, полученная Сталиным власть, с тех пор, как он стал генеральным секретарем партии, таит в себе для партии определенную угрозу, а именно — диктатуру личности. Однако есть надежда, что, во-первых, он со временем вполне уяснит как свое положение, так и возможные негативные последствия для страны, вытекающие из этого положения; во-вторых, это же уяснят остальные товарищи и смогут урезонить азиатский деспотизм генерального секретаря… Если, конечно, сами товарищи не перегрызутся между собой… М-да. Надо будет откровенно предупредить партию о подобной угрозе. Что еще? Да, что-то Сталин говорил об отравленных пулях, одна из которых все еще остается в теле товарища Ленина. Странно, почему врачи делают из этого тайну? Еще более странно, почему товарищ Сталин решил поведать товарищу Ленину об этой тайне только теперь? И не следствие ли это уже начавшихся разногласий в партийной верхушке? Никак не могут поделить портфели в уверенности, что товарищу Ленину осталось жить не так уж много? Или тут что-то другое?