Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Вдобавок он вызвал в своей памяти эпизоды, когда обывательское ничегоневидение и ничегонеслышание выводило его из себя. Сколько раз обычные свидетельские показания приходилось буквально выбивать кулаками и ногами. Так что зря он злорадствует. Может быть, уже сегодня его примет Феликс, они поговорят по душам, как говаривали раньше, и все утрясется. Тогда он снова окажется с теми, кто сейчас безуспешно пытается его обнаружить. Ведь эти люди выполняют приказ и наверняка не имеют понятия, кто такой «товарищ Егор».

Снова пошел дождь. Он забарабанил по крыше сарая, капли падали на Ермиловский треух, стекали за воротник, нестерпимо хотелось курить…

Но вот обескураженные чекисты сели в машину, подняли воротники своих поношенных пальто и тужурок, нахохлились, как вороны на перекладинах телеграфных столбов, автомобиль почихал-почихал и укатил.

Ермилов выбрался из засады и задами вернулся к Богородскому кладбищу. Он уже не хромал и не гнулся, мало походил на старика, а, скорее всего, — на бездомного бродягу. Попетляв между оградками могил и не заметив ничего подозрительного, он достиг кладбищенской часовни, с помощью отмычки открыл амбарный замок и проник внутрь.

Через полчаса, если не больше, из ворот кладбища вышел мужчина лет сорока-сорока пяти, в длинном драповом пальто, слегка помятом, но вполне приличном, на голове черная шляпа, на ногах почти новые яловые сапоги, глаза прикрывают круглые очки в металлической оправе, вызывающе топорщится бородка а-ля Троцкий, в руках брезентовый портфель — ни дать ни взять мелкий совслужащий, работающий за продуктовый паек. Только пальто и шляпа этого совслужащего с секретом: если их вывернуть наизнанку, то это будут уже совсем другие пальто и шляпа. И по цвету, и по фасону.

Когда-то Ермилов — еще в эмиграции — выучился портняжному делу, сам шил себе такую одежду, чтобы легче менять свой облик и сбивать со следа полицию разных стран. Некоторым его коллегам по чека известны его способности к быстрому перевоплощению, но никто из них не знает, каким образом он этого добивается. Годами в нем вырабатывались предусмотрительность и осторожность, привычка не доверять никому, даже товарищам по партии, потому что сегодня он товарищ, а завтра оказывается агентом сыскной полиции.

Да и товарищ по партии — это еще не гарантия безопасности: никому не ведомо, как повернется судьба любого из них, каких нравственных и физических сил она может потребовать от революционера. А все полиции мира на одно лицо: они готовы сделать из человека отбивную котлету, лишь бы получить интересующую их информацию, заставить человека работать на себя. И мало кто выдерживал.

Но сегодня Ермилова не радовали его предусмотрительность и осторожность. Когда-то он был уверен, что с победой революции и люди должны так же решительно и бесповоротно отбросить все то дурное, что привило им прошлое, заговорить не только с друзьями, но и с врагами на другом — возвышенном — языке. А люди, оказывается, остались теми же, они не захотели меняться, и поэтому самому Ермилову пришлось надеть на себя старую личину.

Или в нем тоже ничего не изменилось? Ведь, собственно, так оно и есть: он остался все тем же Ермиловым, верным идее, но не доверяющим никому.

И все же это несусветная дикость, неподдающаяся никакому осмыслению: революционер, скрывающийся от своих товарищей-революционеров.

Глухими переулками, подворотнями и проходными дворами, известными Ермилову еще по подполью, он добрался до центра Москвы. День угас, светили редкие фонари, прохожих на улицах будто слизнула языком голодная корова, разве что протопают торопливые шаги припозднившегося служащего или беспечного гуляки. Несмотря на это, Ермилов продолжал принимать все меры предосторожности. Он шел то быстро, размахивая на ходу брезентовым портфелем, то, нырнув в подворотню, убирал портфель за пазуху, под пальто, и тут же превращался в человека, снедаемого каким-то недугом, едва волочащего ноги: то шел, прихрамывая, то — скособочившись, так что если бы кто-то следил за ним, то примерно каждые десять минут видел бы перед собой совершенно разных людей.

Похоже, однако, никто за Ермиловым не следил, и свои перевоплощения он совершал чисто механически. Ставя себя на место неизвестного чекиста, на которого возложена обязанность арестовать «товарища Егора», он в конце концов пришел к выводу, что следить за ним нет никакой необходимости, потому что там уверены: раз он сам объявился, значит, никуда не денется, объявится еще раз, и тогда-то его непременно сцапают. Стало быть, прежде чем объявляться, он должен предусмотреть любую неожиданность, чтобы не попасть впросак. Главное, ему надо выяснить, как к нему может отнестись сам Дзержинский, а способ выйти на Феликса он как-нибудь отыщет.

Третья «яма» оказалась в порядке. Хозяин ее, старый вор-домушник по кличке Бодяга, года четыре как оставивший свое ремесло и теперь промышлявший мелкой спекуляцией и сбытом краденого, встретил Ермилова хотя и без радости, но вполне доброжелательно, и, молча, ни о чем не выспрашивая, принялся готовить на керосинке ужин.

Ермилов выставил на стол бутылку водки, шмат сала и полбуханки хлеба деревенской выпечки. В комнатенке у Бодяги стоял собачий холод, сам он не снимал пальто, остался в пальто и Ермилов.

— Я у тебя, Ярослав Андреич, поживу несколько дней, — произнес Ермилов с полувопросительной интонацией.

— А чего ж, живите, мне не жалко, — ответил Бодяга, разливая водку по стаканам. — Я и вообще могу слинять: подельщик тут у меня живет неподалеку, — предложил он, тоже полувопросительно.

— Спасибо, не стоит. Я не хочу доставлять тебе лишние неудобства, — отказался от предложения Ермилов.

— Ну, какие тут неудобства! Бог с вами… — споткнулся Бодяга, не зная, как называть ему Ермилова, догадываясь, однако, что тот пришел к нему не от хорошей жизни.

— Данила Поликарпович, — подсказал Ермилов. — Саньков. Тебе довожусь племянником. Из Владимира. По торговой части.

— Племянником так племянником, — легко согласился Бодяга. — Мы добро, Данила Поликарпыч, всегда помним и рады услужить хорошему человеку. — Глянул на Ермилова умными серыми глазами и принялся трепать свою жесткую седую бородку.

Бодяга был вором из образованных, которого на воровскую стезю толкнула, как он утверждал, злополучная любовь. Все началось с растраты казенных денег — и пять лет каторги, а потом уж само пошло-поехало. Когда Ермилов спросил у него, как же это так: любовь — и вдруг злополучная? — Бодяга долго смотрел на Ермилова умными своими глазами, будто пытаясь понять, насколько серьезно задан вопрос, и ответил вопросом же: