Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

— А вы, молодой человек, читали «Гранатовый браслет» писателя Куприна?

Ермилов не читал. Он относил Куприна к писателям сугубо буржуазным, которые ничему хорошему революционера научить не могут. Другое дело «Спартак» Джованьоли или «Овод» Войнич. Ну и, конечно, «Что делать?» Чернышевского.

А потом, много позже, уже на Капри, он прочитал «Мать» Горького и понял, чего не хватало тем же «Спартаку», «Оводу» и «Что делать?» — понимания, почему он, Ермилов, и многие другие рабочие подались в революцию. Вернее сказать, в тех книгах было даже слишком всего, но не самого главного. С тех пор Горький для Ермилова стал в вопросах революции значительно большим авторитетом, чем Плеханов, Ленин и Троцкий.

Как-то на прогулке Ермилов признался Горькому:

— Вы, Алексей Максимыч, научили меня осмысленно ненавидеть ту жизнь, которой я жил, в то время как сама жизнь учила меня ненавидеть людей, которые, как мне казалось, умышленно создают такую невыносимую для рабочего человека жизнь и стараются, чтобы она не менялась… всех этих буржуев, дворян, чиновников, царя. Собственно говоря, они в этом не виноваты, но пока они существуют, в мире ничего не изменится. Отсюда вывод: их не должно быть.

Горький долго смотрел в морскую даль, затянутую голубой дымкой, покачал головой и произнес:

— Поверьте, Ермилов, я не хотел этого.

Ермилов так тогда и не понял, чего именно не хотел Горький, но спросить не решился.

Да, в ту пору, когда Ермилов познакомился с Бодягой, Куприна он не читал. Когда выпадали свободные дни, находились другие, более интересные, более полезные книги: История России Карамзина, Соловьева, Ключевского, Всемирная история, Словарь Эфрона-Брокгауза, исторические романы и, разумеется, Маркс-Энгельс, неразделимые в сознании Ермилова как некое целое, но малопонятные для Ермилова своими сложными рассуждениями и выводами.

До четырнадцатого года подпольная деятельность Ермилова частенько пересекалась с уголовниками. Иногда уголовники оказывались теми временными попутчиками, услугами которых можно было воспользоваться, не клянясь при этом в верности до гробовой доски. В тринадцатом судьба свела Ермилова с Бодягой, свела на короткое время, но Ермилов Бодягу запомнил. Второй раз они встретились в начале девятнадцатого. Бодягу взяли во время облавы, при нем обнаружили нож и золотишко, но Ермилов избавил его от трибунала и обвинения в контрреволюционной деятельности, которой действительно не было, изъял из архива его дело и поставил условие: в случай чего он, Ермилов, может рассчитывать на ответную услугу.

Бодяга знал многое о том, что делается в Москве, и не только в уголовном мире. При этом умел не только видеть, но и оценивать увиденное. Разумеется, со своей колокольни. Но и такой взгляд был для Ермилова интересен и полезен, а уж перевести на свой язык он мог все что угодно, потому что в любом взгляде спрятано рациональное зерно. Надо только уметь его находить среди словесной рухляди.

Вставал Бодяга рано и пропадал на весь день. В его комнатенке, единственное окно которой выходило на стену противоположного дома, было опрятно и уютно. Из этого окна можно при большом желании дотянуться до пожарной лестницы и либо спуститься вниз и прошмыгнуть в один из проходов между домами, либо выбраться на крышу и уйти по крышам и чердакам. И первые две ночи Ермилов как раз и посвятил изучению всех возможностей, которые предоставляло ему окно бодяговой квартиры.

Убежище свое Ермилов покидал лишь вечером, тщательно изменив свой облик. Он бродил вокруг Лубянки, по прилегающим к Кремлю улицам и кривым переулкам. Он еще не имел представления, на что мог рассчитывать, полагая, что сперва надо изучить обстановку, а уж потом принимать какое-то решение. Раза два он видел, как выходил из знакомого здания Дзержинский, садился в автомобиль и куда-то уезжал. Подойти к нему в этот момент — нечего было и думать, хотя охраны у Дзержинского было всего два человека, и те, меняясь, ездили с ним не всегда. Зато на некотором удалении всегда можно было заметить одного-двух праздно шатающихся парней, не вынимающих рук из карманов. Не исключено, что они поджидают «товарища Егора», и в их задачу входит не допустить Ермилова до Дзержинского. Прогулки становились все более опасными и по другим причинам: Москва готовилась к празднованию годовщины Октябрьской революции, Чека усилило бдительность, и даже в глухом переулке можно было нарваться на милицейский патруль.

Днем делать было нечего, и Ермилов читал. Половину стены жилища Бодяги занимал стеллаж с книгами, а там стояли рядом Пушкин и Лермонтов, Толстой Лев и Чехов Антон, Горький и Бунин, Загоскин и Некрасов, французы, немцы, англичане, итальянцы, которых Ермилов предпочел бы читать в подлинниках, а так же Библия и жития святых, тощенькие книжонки нынешних поэтов.

Прочитал Ермилов «Гранатовый браслет» и пришел к выводу, что такая любовь может возникнуть от безделья и отсутствия у человека высокой цели, которая не оставляет места для всякого слюнтяйства. В то же время он испытал непонятную тоску, которая, видимо, тоже явилась к нему от вынужденного безделья: у него и такой любви не было.

— Горького вчера видел, — вскользь заметил Бодяга, кивнув на книгу, которую держал в руках Ермилов. — Выходил из букинистического на Тверской. Сказывают, недавно приехал из Питера и будто собирается за границу.

— А где остановился, не знаешь? — спросил Ермилов, еще не представляя, для чего это ему нужно.

— Раньше-то он, как приедет из Питера, так все у своей бывшей законной жены останавливался, у Екатерины Павловны Пешковой. Законного развода между ними не было, — пояснил Бодяга, — вот она и не стала менять свою фамилию на девичью, на Волжину. И сын ихний, Максим, тоже Пешков. Он тут при Дзержинском ошивается, — с нескрываемым презрением добавил он. — А нынче Горький в гостинице «Националь» остановился. Екатерину-то Павловну Ленин назначил одним из руководителей «Красным крестом». И ни каким-нибудь, а Политическим — знаете небось. В «Правде» писали, что уехала в Сибирь помощь для голодающих собирать… Аль не читали? — спросил Бодяга, имея в виду, чем еще совсем недавно занимался его постоялец.

— Не успел, — коротко пояснил Ермилов.

— И жена у Горького новая — Машка Закревская, — продолжил Бодяга, внимательно наблюдая за своим постояльцем. — То ли бывшая баронесса, то ли графиня. Про нее всякое говорят. Не буду повторять. А вот что она прошла через Лубянку, этот факт, можно сказать, общеизвестный. Видать, пройдоха та еще. Но баба образованная, не глупая, хотя и красивая. Говорят, пятью языками владеет. Один черт знает, что ее свело с Горьким.

Ни один мускул не дрогнул на лице Ермилова, хотя новость его ошеломила: он был одним из тех, кто в 18-м арестовывал эту самую Закревскую, и не где-нибудь, а непосредственно в спальной комнате английского посла Локкарта. Впрочем, на этом его знакомство с Марией Игнатьевной и закончилось: Закревскую разрабатывал Иностранный отдел ВЧК, а Ермилова привлекли к этому делу исключительно из-за его знания языков. Представить эту Закревскую рядом с писателем Горьким — не вмещалось в его сознание, хотя однажды он неожиданно встретил ее на Кронверкском, 23, куда заглянул к Алексею Максимовичу… по старой памяти.