Йожеф Лендел - Избранное

— Немедленно в дом, надо смазать йодом…

Дочь с внучкой удалились. Соседские ребятишки отошли к обочине. Они стояли кучкой, словно небольшая отара испуганных овечек, неподвижные, но готовые в любой момент обратиться в бегство. Детишки тихонько перешептывались между собой.

Старик снял качели, отнес их под навес, а потом направился к колодцу. Он набрал в ведро воды, перелил ее в кадку, развел раствор медного купороса для опрыскивания. Но наверх, на гору не пошел. Зачем опрыскивать, ведь после обеда тучи все равно принесут дождь. Он вдруг почувствовал себя очень усталым.

В обед он зашел в беседку. Дочь и внучка сидели за столом обиженные, гордо выпрямив спины.

— Тут вот какое дело… — начал он.

Но дочь в сердцах так шваркнула ложкой по тарелке, что томатный соус выплеснулся на скатерть.

— Ну что ж, ладно, — проговорил он и встал.

Будь здесь зять, с ним можно было бы поговорить по душам, все объяснить, тот бы его понял. Там, в погребке, при свече, за стаканчиком винца…

Старик поднялся на гору. Тучи рассеялись, они не были грозовыми, как показалось ему утром. На солнечном свету дрожало марево.

Старик не прошел и ряда, как снова услышал детский смех. Он замер на месте, прислушался. Слух к старости у него обострился, и он уловил скрип качелей.

Присев на корточки, он освободился от лямок опрыскивателя, встал и пошел вниз.

Детишки снова качались на яблоне.

Молча, одним взмахом руки он прогнал ребятишек, которые, словно испуганные цыплята, бросились врассыпную. Только внучка осталась стоять у яблони.

— Что вам жалко это старое трухлявое дерево? — повторила она слова матери.

Он ничего ей не ответил. Поспешно направился к сараю. Отыскал там пилу, взял ее и пошел за лестницей.

Старик прислонил лестницу к стволу дерева. Теперь на рыхлой земле она встала ровно.

Девочка следила, как он карабкается наверх, как начинает пилить ветку у самого ствола, самую большую ветку дерева.

— Мамочка! — крикнула девочка и помчалась к дому.

Старик не оглядывался, но чувствовал: из раскрытой двери дочь и внучка наблюдают за ним.

Он пилил и пилил, и когда ветка затрещала, то осторожно стал поддерживать ее левой рукой, чтобы она не обломилась. Поверхность распила была ровной и гладкой. Затем старик бросил отпиленную ветку вниз. Она падала, кувыркаясь в воздухе, коснувшись земли, подскочила в последний раз и застыла, демонстрируя свои изгибы и извилины.

За ужином дочь заговорила первой:

— Лучше было совсем отпилить ветку, да?

— Послушай, я хочу сказать… — начал было он.

— Да чего там! — бросила дочь совсем по-пештски и махнула рукой.

У старика слова застряли в горле.

На следующий день спозаранку он из гладких, круглых, отполированных до блеска, старых, но еще добротных жердин для переноски снопов, сделал опоры для качелей. Глубоко вкопав их в землю, старик тщательно утрамбовал землю вокруг.

Ему было жаль отполированных до блеска жердин. Хотя они уже давно стояли в сарае без дела: корову он не держал с тех пор, как умерла жена. Траву в саду, под деревьями косил сосед и расплачивался за нее молоком. Старику жалко было жердин, но хотелось, чтобы дочь знала: он на все готов ради единственной внучки. И еще надеялся, что этим натолкнет их на откровенный разговор и тогда расскажет о том ужасном случае. Сам он боялся начинать разговор, а родные так ничего у него и не спросили.

Ребятишки, однако, редко качались на новом месте. Им больше нравилось бегать к озеру.

А когда кончились каникулы и наступила осень, все разъехались. Потом начался сбор винограда. Наконец и виноград был собран. Наступила зима, из города пришло письмо: его звали в гости. Но старик не поехал.

Не то чтобы он обиделся. Просто все чаще чувствовал, что очень устал. И стал бояться, что умрет не дома.

Смерть, с которой он было примирился, теперь снова стала страшить его.

— Надо было срубить это дерево!

— Когда?

— Тогда.

— При чем тут я? И при чем тут яблоня?

— Дерево, разумеется, не при чем, а ты кое-что мог.

— Я?

— Не надо было прятаться, и тогда… глядишь… и не было бы этой обвалившейся могилы на обочине…

— Или — и могила была бы, и я бы сам был мертв…

— Да, вы оба могли умереть, но и в живых могли бы остаться оба.

— Нет.

…Когда он высвободил из петли закоченевшее тело, когда тащил его в сторону воронки и опускал в яму, он старался не смотреть в лицо незнакомца. Достаточно было, что он не знал этого человека, не знал совершенно, да его и родная мать не узнала бы. Перед ним было тело замученного, как бы распятого человека… На обочине разбомбленных дорог он видел подобных, когда тайком пробирался домой.

Он прятался, прятался всегда, прятался от всего.

Зачем он толкнул девочку? Вместо того чтобы все объяснить…

— Они не захотели?.. Я сам виноват, что они не захотели.

Он сделался подозрительным в собственных глазах.

Однажды после обеда, когда на двор опустились ранние зимние сумерки, старик почувствовал: из глаз у него хлынули слезы. Как у животного, которого ведут на бойню, а оно слышит предсмертный вопль своего собрата по несчастью и начинает понимать причины страха, преследовавшего его всю жизнь. «Мог ли я рассказать?.. Нужно это знать кому-нибудь еще?»

А смерть продолжала стращать его:

— Нельзя было утаивать.

И тогда слезы перестали катиться из его глаз, ведь он не плакал с того времени, как бегал в одной рубашонке. И старик спокойно ответил:

— Взять на себя? Ладно, я беру все на себя. Но тогда скажи — что именно? Что?! И почему, и как?

Но смерть словно онемела. И тогда он сказал:

— Я имею право забыть и имею право помнить, могу рассказать и могу умолчать. А то, что я умираю, — несправедливо. Твоя сила — неправедная. Если бы я знал заклинание против тебя — я бы его произнес!

— Скажи, что твоя внучка была права, — ухмыляется воронкообразным ртом смерть, ощутив новый прилив сил.

Он пожимает плечами.

После Нового года, закончив разлив вина, старик выходит к опустевшему озеру, к молу. Глаза его слезятся от яркого света, словно у старого пса. Тыльной стороной ладони он смахивает слезы, чтобы как следует увидеть вздыбленный серебристо-зеленый лед, синеву далеких гор и мертвый камыш: этот мертвый камыш вызывает в его памяти цвет прогретого солнечными лучами меда.

Он долго неподвижно стоит на молу, затем медленно поворачивает, готовясь взобраться на гору. Он знает, что уже никогда больше не спустится вниз.

Дорога, ведущая в гору, скользкая. Ночью ее покрыл гололед. Старик и представить себе не мог, что к полудню проглянет такое яркое солнце. И что образовавшийся от дождя и тумана иней толстой ледяной слюдой покроет ветки, деревья, траву.