Йожеф Лендел - Избранное

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как хорошо иной раз молча испытывать наслаждение!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Благодарю. Нет лучшего напитка на свете, чем хороший черный кофе! Я порекомендовал бы вам купить у нас небольшую кофеварку. Венгерские «эспрессо», по-моему, лучшие в мире.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Верно. Однако позволю себе заметить, что я честно старался разрекламировать венгерскую продукцию. Вы же, прославленный музыкант, переводите разговор на политику.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не думаю, чтобы Меттерниха можно было назвать последователем Макиавелли. Его идеалом был политический торгаш куда ничтожнее: князь Талейран.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нет, Сечени, при всей своей любви к мистификации, достаточно искренен.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он слишком горяч, чтобы быть двуличным, слишком язвителен и горд.

Но для доказательства этого нам придется — на сей раз, простите, вам в угоду — оставить 1838 год, куда мы счастливо добрались в своем повествовании, и возвратиться к году 1825-му, когда Сечени побывал на длительной аудиенции у Меттерниха и изложил свою точку зрения в обширных докладных записках.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Да, Стендаль писал: политика в романе — словно пистолетный выстрел в бальном зале. Но ведь не только Стендаль частенько нажимал на курок пистолета… Коснемся и мы этой темы, коль скоро ее все равно не избежать. Монументальные произведения искусства — главным образом общественные сооружения — всегда и непосредственно связаны с политикой. Да что там говорить о грандиозных творениях, достаточно вспомнить даже малозначительные голливудские фильмы… Нет, напротив, я рад вашему вопросу, потому что из текста упомянутой мною докладной записки Сечени черпают свою аргументацию его лжесторонники.

Вокруг представленной 25 декабря 1825 года докладной записки помимо вихря политических страстей закручивается целый роман, которому, желая передать его суть, можно бы дать пикантное название: «Юная коза и старая лиса».

Итак, действующие лица романа: Меттерних, пятидесяти двух лет от роду; Мелани Зичи-Феррарис, двадцати лет, и тридцатичетырехлетний граф Иштван Сечени.

Пожилой Меттерних в ту пору увивается за Мелани, хотя еще здравствует его вторая супруга.

Мелани чуть ли не с детских лет увлечена Иштваном Сечени и воображает, будто свою власть над Меттернихом ей удастся обратить на пользу ее девичьего кумира. Она уговаривает Меттерниха всерьез поговорить со Штефлом и склоняет Сечени просить аудиенции у всесильного министра.

Меттерниху — опытному ухаживателю, а впоследствии супругу — нет нужды обращаться к осведомителям, готовым услужить по первому мановению руки: льстивые уловки Мелани, аудиенция для Сечени, которую она выпрашивает чуть ли не в качестве рождественского подарка, а в первую очередь глаза девушки выдают ее с головой. Меттерних галантно выполняет просьбу Мелани. О, почему бы и нет! Он охотно побеседует со Штефлом, раз таково желание прелестной юной особы.

И на второй день рождества он принимает Сечени.

Меттерних, герой бесчисленных любовных похождений, когда-то пользующийся славой красивейшего или одного из красивейших мужчин своего времени, сейчас, под старость, для начала решает уравнять восемнадцатилетнюю разницу в возрасте заносчивой похвальбой.

— Мне лучше судить: ведь я смотрю сверху, а вы — снизу.

Что остается делать Сечени? Приходится реплику эту глотать. Ответит он на нее потом — в дневнике.

— Я, пожалуй, растерялся бы, — хвастается Меттерних, — доведись мне командовать взводом солдат, однако смею вас заверить: армию в пятьсот тысяч человек мне было бы нетрудно возглавить.

Он верит в то, что говорит. А затем продолжает, рассчитывая убедить собеседника:

— У меня чертовски богатая практика. Ich habe eine Mordpraxis [59] Я — опытный убийца (нем.) . . Я имею в виду не нынешние времена, имя мое бессмертно! Я заранее предрек Бонапарту — мы с ним беседовали дни напролет, — какой конец его ожидает. Ведь это я подвел его к поражению: сперва загнал, как охотник — дичь, а затем уложил наповал.

Таково вступление к беседе. Затем следуют угрозы и, наконец, в завершение аудиенции, — посулы успешной карьеры.

И все это разыгрывается под маской благорасположенности — иного и нельзя ждать от галантного человека, который выполняет пожелание Мелани.

Разумеется, Сечени лишен возможности возразить: в поединке с Наполеоном вы, князь Меттерних, играли роль отнюдь не охотника, а в первую очередь загонщика, когда загнали в постель Наполеона дочь своего повелителя-императора. Затем — когда пришло время делить добычу — вам выпала роль шакала.

Ответ на реплику Меттерниха, что ему-де «сверху видней», тоже звучит лишь на страницах дневника… «Может, и правда, что сверху видней, но видно-то сквозь туман». И тем не менее Сечени признает: «Религиозные убеждения у нас противоположны, однако во многом наши взгляды совпадают».

Итак, во время аудиенции Сечени отмалчивается и на велеречивость Меттерниха отвечает в «Меморандуме» — своей докладной записке.

Так извлечем же текст «Меморандума», на который с целью доказать реакционную суть Сечени кто только не ссылается: и поборники чистоты «венгерской расы», и апологеты превосходства венгерской нации, и легитимисты. И неспроста — ведь в «Меморандуме» фигурирует следующее заявление:

«Я — смертный враг всяческого беспорядка».

Сечени пользуется словом «Unordnung», которое, если угодно, можно перевести как «мятежное устремление». И продолжает:

«Ненавижу инновации, печальные последствия коих мне знакомы, зато я сторонник полезных изобретений и улучшений, хотя и признаю, что весьма трудно отличить улучшение от обновления; я страшусь старого революционного призыва «Égalité et Liberté» [60] Равенство и свобода (фр.) . , боюсь факельщиков нынешнего столетия, у которых одно желание: все сбросить с прежнего фундамента, все переворотить, предать огню и пожару».

Обычно цитату обрывают на этом месте.

Однако давайте прочтем дальше:

«Сердцу моему приятно верить, что все классы людей, пожалуй, могли бы быть равны перед законом, и наверное возможно достичь того, чтобы даже богатейший и могущественнейший не смел бы безвинно и безнаказанно обижать беднейшего человека в стране…»

«Заявляю вашему высочеству, что я страшусь беспокойств, революций, что я — да позволено мне будет так выразиться — вечный Schlendrian…»

Для этого сугубо австрийского словца я не нахожу подходящего эквивалента. Беззаботность, казенное равнодушие, безответственность, расхлябанность — все есть в этом слове. Однако продолжу:

«…я предпочел бы остаться вечным Schlendrian — сколь ни противно мне это, — нежели склониться к какой бы то ни было утопии, если сей переход возможно было бы осуществить лишь посредством насильственного кризиса. Стало быть, я естественно и по принципам своим вплотную примыкаю к контрреволюционерам».