Йожеф Лендел - Избранное

Его собственное отношение к дневниковым записям известно нам из «Поучения» сыну. Шестидесятилетний Сечени, заключенный в дёблингский дом умалишенных, пишет:

«По моему мнению, каждому человеку должно вести дневник».

Дневники великих людей — он приводит в пример Веллингтона и лорда Нельсона — были бы чрезвычайно занимательны.

«Но, — продолжает он, — если дневник писан не с целью последующей публикации или прочтения, а для экономии времени (и сей рецепт он весьма рекомендует сыну), дабы нам контролировать самих себя, то дневник подмастерья портного — такая же ценность для его автора, как, к примеру, для священной особы его величества Франца-Иосифа — его собственный дневник. Портной, по всей вероятности, сделал бы такие записи: «В субботу, 5 декабря, я работал всего полдня; 6 декабря веселился на пирушке с приятелями; в понедельник, 7-го, не мог проспаться с похмелья, потому как упился превосходным гринцингским; 8-го мучился головной болью» и т. д. Однако если в человеке заложена склонность к нравственному самоусовершенствованию, — что, разумеется, conditio sine qua non [58] Обязательное условие (лат.) . , — то взамен пустых сетований он, иной раз перелистав дневник, непременно должен сказать себе: сколько же времени потрачено мною понапрасну! И если отведены тому человеку еще дни или годы, то весьма вероятно, что оставшимся временем он распорядится лучше, нежели до сих пор».

Но, пишет Сечени, дневник помимо основного назначения — контроля над расходованием времени — может служить и весьма поучительной цели «не только для автора дневника, но и для других».

Нам неизвестно, пренебрег ли сын Сечени советами отца. В «Поучении» упоминается и о том, что молодой человек во время своего путешествия в Лондон не слишком удачно использовал чистые странички, отведенные ему отцом для записи впечатлений.

«В отдельную книжечку ты занес балы и обеды, куда был зван, а также отметил, насколько хороши и вкусны они оказались, что могло найти место в дневнике, но вынесено на первое место, полагаю, не по праву».

Прочел ли юноша родительское «Поучение» или же поступил, как и сам Сечени, так и не удосужившийся прочесть напутствие, полученное им в свое время от отца? Потомки великого Сечени — люди весьма посредственные, жизнь их мало кому интересна… Скорее уж следовало бы спросить самого Сечени: в какой мере помогли ему дневники, куда он исправно заносил записи в течение четырех с лишним десятилетий? Главной цели — экономии времени — они способствовали не ахти как, зато сослужили добрую службу цели побочной, невысказанной. Ведь современный читатель может почерпнуть из них массу интереснейших сведений о той эпохе и о самом авторе дневника: сыне двух отечеств, носителе двух родных языков, приверженце двух партий (поскольку он магнат по происхождению и демократ по убеждениям), склонном — в подражание дипломатам того времени — к двоедушию. О человеке гуманном — несмотря на все его душевные противоречия, человеке несчастливом, сомневающемся и все же верящем в будущее. О государственном деятеле, которого Кошут — противник ему под стать — назвал величайшим из венгров…

Ну вот мне и удалось отыскать необходимые записи, по датировке всего лишь несколько дней отделяют их от зафиксированных Сечени хэммерсмитских событий. Итак:

«Все говорят по-французски. Пагубное влияние революции».

«Картина драмы, которая вскоре разыграется в Венгрии, живо стоит перед моими глазами. Кто владеет хоть чем-то, будет лишен всего — или же вынужден будет отстаивать свою собственность. От покоя не останется и следа… Прежде я помышлял о возвышении нации; теперь же придется думать о спасении своего имущества».

Эту запись Сечени делает во Франкфурте, в августе 1832 года, по пути в Лондон.

А вот запись от 4 сентября, сделанная уже в Лондоне:

«Как поглядишь на Венгрию, все кажется напрасным. Да и в Европе вскорости все смешается. Читаешь газеты, и ум за разум заходит».

Сечени поверяет дневнику свои страхи за одиннадцать дней до первых переговоров с Терни Кларком… Ну, а как отразились на нем все эти пророчества, которые начали сбываться, к сожалению, лишь восемьдесят шесть лет спустя, в 1918-м? Никак или почти никак! Пожалуй, никогда, ни в одном своем начинании Сечени не выказал себя столь вдумчивым, серьезным, проницательным и оптимистически настроенным, как по отношению к мосту.

И таким он останется до конца своих дней. Строительство моста идет полным ходом, а Сечени одолевают сомнения. Жизнь его невозможно разделить на какие-то периоды. Смелый неудержимый порыв и парализующий страх постоянно сталкиваются в его душе, и так продолжается вплоть до самого конца.

«Хорошим» человеком в расхожем понимании этого эпитета Сечени не называют даже его преданнейшие почитатели — точнее говоря, хвалители. Справедливым его тоже не назовешь — даже самого себя он судит не по справедливости: обвиняет себя в таких прегрешениях, которых не совершил да и не мог совершить. Не справедлив он и по отношению к Меттерниху, преувеличивая роль удачи в его карьере. Удача ведь может быть не только причиной, но и следствием. Если Меттерних и был удачлив, то помимо блестящей способности ориентироваться его везение заключалось и в том, что даже таким, как Сечени, не удавалось окончательно выпутаться из сети его аргументов.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

О нет! По-моему, жизнь Сечени слишком романична для того, чтобы писать о ней роман. Противоречия со столь сокрушительной быстротой кружатся в дневниковом потоке, что «распутать» их, выровнять это стремительное течение с помощью собеседника, противника в споре — значило бы изменить сам характер стихии: река стала бы мелкой, непроходимой для глубоководного судна. Дневник Сечени — это еще не отрегулированное течение, Дунай у Железных ворот, полный опасных водоворотов. Эта бурно клокочущая душа всегда стремилась служить человечеству — жизнью своею иль смертью, — да так до конца дней и осталась нечеловечески одинокой. Таков удел людей, кому никого в жизни не удавалось полюбить, поскольку они чувствовали себя призванными любить все человечество.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Отнюдь не удовлетворительное объяснение! Эрос вовсе не отравлял Сечени жизнь: незатухающие вспышки страсти лишь подтверждают это. Что с того, что самым глубоким увлечением была его любовь к жене старшего брата? Тут он лишь шел по стопам своего отца, который под конец жизни целые годы посвятил непрестанному замаливанию былых грехов. Иштвана Сечени терзали угрызения совести, кошмары, страх перед первородным грехом, и все эти переживания, отдавая дань моде, он усиливает на страницах дневника. При чем же здесь эротическое отклонение?